В тот июньский вечер Рита вернулась домой позже, чем всегда. Она задержалась на работе, потом долго шла по светлым и пустынным ленинградским улицам. Рита очень устала, опухшие ноги плохо слушались ее. Раньше она и не представляла себе, какой это тяжелый труд — стирка белья, когда счет ему идет на сотни и тысячи штук. В прачечной, где она теперь работала, было сыро и душно. В больших глубоких котлах постоянно булькала серая вода, покрытая крупными мыльными пузырями. Белье, в основном солдатское, медленно ворочалось, как будто было живым. Тяжелыми кипами его приходилось сваливать в котлы, потом вытаскивать оттуда; набухшее водой, оно становилось очень тяжелым.

После блокадной зимы Рита была слаба, быстро уставала. Но старалась никому не жаловаться. Разве другим легче?

Все работают. И не по восемь часов, как до войны, а по двенадцать или того дольше. Всякая работа в блокадном Ленинграде считается важной, фронтовой.

Рита медленно шла по пустынным улицам, прислушиваясь к привычному грохоту рвущихся в отдалении снарядов. Потом грохот усилился, стал совсем близким. Рита ускорила шаг, и тут ее остановила женщина с повязкой на рукаве.

— В укрытие! Не слышишь, что ли? — строго сказала женщина и потащила Риту под арку ворот.

Серая труба громкоговорителя повторяла уже в который раз: «Район подвергается артиллерийскому обстрелу. Движение транспорта прекратить! Населению укрыться!»

— Вот еще, укрываться! — проворчала Рита. — Не первый день стреляют, кажется, давно привыкли.

Несколько разрывов раздалось почти рядом. Один снаряд попал в дом напротив. На мостовую посыпались штукатурка и кирпичи, зазвенели осколки стекол в давно разбитых окнах.

— Давай туда! — крикнула женщина. — Надо помочь людям.

Они побежали через улицу к дому, над которым поднималось густое, тяжелое облако розовато-серой пыли.

— Жертвы есть? — запыхавшись, спросила женщина у дежурной пострадавшего от обстрела дома.

— Не должно быть на этот раз, — сказала дежурная. — В пятый этаж угодило, а наверху никто не живет. Всех переселили вниз. Там все-таки, сама знаешь, надежнее.

— Ну хорошо. — Женщина с повязкой повернулась к Рите: — А ты, девонька, такие слова брось — «еще укрываться, привыкли». Ранит тебя или убьет зря, от этого кому выгода? Фашистам. Так мы им, кажется, не собираемся помогать.

Она не позволила Рите уйти, пока не прекратился обстрел. Из-за всего этого Рита и пришла домой позже обычного.

Привычно вставила ключ в замок и вдруг заметила, что в дырочках почтового ящика что-то белеет.

«Неужели письмо?» — У нее замерло сердце. Почта давно не приносила ей писем. Пальцы девушки дрожали, когда она открывала ящик: может быть, от усталости, может быть, от тревоги. Кто знает, что несет письмо? Слишком уж часто белые треугольнички служили вестниками беды, сообщали о гибели родных и близких. За страшную блокадную зиму Рита потеряла почти всех родных. Последним она лишилась отца. Он не захотел уехать из Ленинграда, работал на заводе, делал снаряды для фронта. Отец так и умер у станка. Свалился, когда от голода, холода и постоянного напряжения иссякли последние силы. Товарищи подбежали к нему — он не дышал. С тех пор Рита жила совсем одна.

— От кого письмо? — с тревогой проговорила она, не замечая, что думает вслух.

Но в ящике было не письмо. Рита достала повестку.

Она хорошо знала этот дом. Прежде там помещался клуб служебного собаководства, и Рита в нем постоянно бывала. Но что там делать сейчас? Уже десять месяцев длится блокада Ленинграда. В городе давно не осталось ни одной собаки. Ни собак, ни кошек, никаких животных вообще.

У себя в комнате Рита подошла к столу, взяла старенький примус и поболтала его. Слабо заплескался керосин. Она обрадовалась: все-таки можно согреть чайник. Подкачала примус, вытащила из противогазной сумки, которую постоянно носила на боку, кусок хлеба — остаток дневного пайка. Хлеб был уже настоящий, необычайно вкусный, — не тот, что ели в минувшую зиму. Зимой в хлеб чего только не примешивали! И молотую древесину, и пыль, сметенную со стен складов, где раньше держали муку. Теперь обходились без этого. Через Ладогу в Ленинград везли продовольствие: зимой — по льду, летом — на пароходах и баржах. Хлеб теперь был настоящий, и давали его больше, чем зимой, но после долгих месяцев голода Рита никак не могла наесться. Получая дневной паек, с трудом удерживалась от того, чтобы не проглотить его сразу. Днем часто засовывала руку в сумку противогаза и отщипывала по кусочку. Сейчас можно съесть весь остаток. Рита нарезала хлеб тоненькими ломтиками и стала поджаривать на огне. Поджаренный хлеб вкуснее, а главное, съедается не так быстро.

Рита жевала горячие ломтики, запивала дымящимся кипятком и все думала о повестке, о доме на улице Рубинштейна. Когда она попала в этот дом в первый раз?

Пожалуй, с тех пор прошло почти десять лет — больше половины всей ее жизни. Ей пришлось пойти туда из-за Джальмы.

Когда Рите исполнилось девять лет, ей подарили щенка. Рита не сразу поверила такому счастью. Ей давно хотелось иметь собаку. Много раз она заводила об этом разговор: «Я сама буду за ней ухаживать. Сама буду кормить, гулять с ней». Мама только качала головой: «Видишь, как у нас тесно, в комнате не повернуться. Куда же еще собаку приводить?»

Рита вздыхала, слушая маму. Все равно она продолжала мечтать о собаке, только уже не надеялась, что мечте суждено сбыться. И вдруг папа принес это пушистое серое существо. Теплый живой комок дрожал в Ритиных руках и тыкался в ладони мокрым холодным носом.

— Это за твои пятерки, — сказал папа, — за то, что хорошо учишься. Мы с матерью прикинули — найдем ей уголок как-нибудь.

Рита тихонько гладила щенка по мягкой шерстке:

— Джальма, миленькая моя!

Щенок уже знал свое имя. Услышав его, он начинал радостно вертеть хвостом. Больше он ничего еще не умел. Но много ли можно требовать с такого крохотного существа?

— Ты у меня самая красивая, самая умная, — шептала Рита в ухо Джальме.

Потом, уже в клубе на улице Рубинштейна, она поняла, что ее Джальма вовсе не особенная — обыкновенная немецкая овчарка не очень чистой породы. В клуб приводили собак-чемпионов, собак-знаменитостей. Расчесанные и ухоженные, словно только что из парикмахерской, они важно ходили, позвякивая медалями.

Рите было интересно смотреть на этих знаменитых псов. Только для нее все равно самой лучшей оставалась Джальма. Самой лучшей, самой умной, самой понятливой. Она же и правда понимала свою хозяйку с полуслова. Рита шептала ей что-то в ухо, и Джальма вертела хвостом или старалась лизнуть Риту в лицо.

Еще тогда, когда Джальма и уши не умела держать, Рита твердо решила, что ее собака не останется простым Домашним существом, четвероногим товарищем детских игр и забав. Джальму ждала совсем другая жизнь.

Рита уже читала о собаках, охраняющих государственные границы, о собаках-ищейках, которые помогают раскрывать преступления. Если на это способны другие, то уж ее Джальма способна наверняка.

А Джальма росла и менялась на глазах. За год из серого комочка она превратилась в большую, взрослую собаку с длинными ногами, прямой рыжевато-черной спиной и острыми клыками, которые устрашающе сверкали, когда она сердилась или зевала от скуки.