— Продайте мне ваш корабль… Сколько вы за него возьмете?

— Ничего, сударыня, я никогда не продам его!

Американец зашагал по кабинету.

— Я даю вам сто тысяч франков.

Бартон молчал.

— Сто двадцать тысяч…

Моряк отрицательно покачал головой.

— Сто пятьдесят тысяч франков!

Бартон остановился.

— Дельце не безвыгодное,— заметил Мортимер.

— При продаже вы не расстанетесь с вашим кораблем,— продолжала Клари,— так как, в случае согласия, я назначу вас его капитаном.

— Черт возьми… я согласен.

— Отлично. Деньги вы сейчас получите от господина Мортимера.

— С удовольствием, когда все будет обговорено, как следует, — заметил осторожный банкир.

— Вашу руку, сударыня! — весело воскликнул гигант.— Я согласен!

Клари подала ему руку и сказала:

— Капитан, прикажите тотчас же развести пары на «Крокодиле»!

— Теперь, ночью? Но я здесь танцую кадриль…

— Забудьте о ней пока. Вы — капитан принадлежащего мне корабля, и поэтому…

— Вы правы, я не столько забочусь о кадрили, сколько о недопитом мною стакане превосходного коньяка.

— Господин Мортимер снабдит вас несколькими бутылками на дорогу.

— С удовольствием,— сказал банкир.

— Итак, дело кончено. Когда восходит солнце?

— В шесть часов тридцать минут.

— Отлично… завтра в семь часов мы снимается с якоря!

— Будет исполнено. Вы приобрели славный корабль, хорошего капитана, опытного штурмана, восемь ловких матросов, и между ними я самый маленький. А когда вы увидите мою жену…

Американец вообще пришелся по вкусу Клари. Бартону тоже понравилась молодая и отважная девушка, и он жалел лишь об одном: что она не американка.

— А куда именно мы отправляемся, командор? — спросил внезапно Бартон.

— В Алжир, капитан. Но до отъезда я должна обратить ваше внимание на один пункт.

— Говорите, командор.

— Заметили ли вы в гавани яхту, на флаге которой изображена золотая гора на красном фоне?

Бартон приложил палец ко лбу и затем небрежно ответил:

— Вы говорите об ореховой скорлупке, называемой «Зимородком»?

— Да.

— Это не яхта, а игрушка.

— Вы не считаете ее годной к плаванию?

— Этого я не скажу, но я берусь опрокинуть ее пальцем. Вот когда вы познакомитесь с моим «Крокодилом»…

— Позвольте, дело в том, что «Зимородок» — эта, по вашим словам, ореховая скорлупка — уходит в море одновременно с нами и направляется тоже в Алжир. Узнайте, прежде всего, где она пристанет к берегу: в Боне или в другом месте.

— Будет исполнено.

— Очень хорошо, но это еще не все. Где бы они, то есть «Зимородок», не приставали, вы должны пристать там же. Возможно это?

— Мой «Крокодил» обгоняет птицу на лету, и вашим вопросом я отчасти обижен.

— Советую вам не слишком пренебрегать маленьким противником,— смеясь, сказала Клари.

— Пусть он мне не попадается на дороге, я его утоплю! — вскричал возбужденный капитан.

— Это лишнее. Прощайте, господа! И до свидания, капитан.

— До свидания, и, черт меня побери, если я завтра в шесть утра не буду на месте!

В роскошно обставленном будуаре сидели Гайде и Мерседес, у ног графини, на ковре, расположился Сперо.

Обе женщины говорили только о своих сыновьях: кто мог сказать, какая судьба ожидала Альбера и Сперо?

Гайде была счастливее своей новой подруги — она вверяла сына отцу и знала, что ее обожаемый муж будет охранять ребенка как зеницу ока.

Мерседес же с заботой и печалью смотрела в будущее. Если Альбер погиб, жизнь теряла для нее всякий смысл. К чему же причинять горе еще и другой матери? Мерседес не один раз порывалась сказать ей: «Оставь своего сына у себя, зачем тебе испытывать такое горе, какое теперь испытываю я?»

И если бы она сказала это, быть может, Гайде, упав к ее ногам, поблагодарила бы ее.

Пробило шесть часов утра. Дверь тихо отворилась и вошел Монте-Кристо.

Сперо подошел к отцу, который с нежностью обнял его и спросил:

— Ты готов, сын мой?

— Да, батюшка,— спокойно ответил Сперо.— Куда бы ты ни пошел, туда же пойду и я.

Гайде вытерла слезы, обняла мужа и прошептала:

— Итак, я сразу теряю вас обоих!

— Нас тебе на время разлуки заменит Мерседес,— сказал граф, и, обратившись к испанке, продолжал.— Ты видишь, что при исполнении долга меня не останавливают никакие жертвы. Для того чтобы утешить мать, я разлучаю другую мать с ее единственным ребенком. Полюби мою Гайде и не покидай ее до нашего возвращения!

— Клянусь! — торжественно сказала Мерседес, обняла свою новую подругу и твердо добавила:

— Время еще не ушло. Скажите мне, Гайде: «Мой муж и мой сын должны остаться здесь со мной», и я покорюсь этому.

— Ты слышала, Гайде? — сказал Монте-Кристо, внимательно всматриваясь в дочь Али-Тебелена,— что ответишь ты на это?

Чудесное личико Гайде просветлело. Она обняла Сперо и подвела его к отцу.

— Будь достоин его! — прошептала она с волнением.

Мерседес, рыдая, упала к ее ногам и воскликнула:

— О, я снова увижу своего сына… теперь я это знаю и чувствую.

Все приготовления к дальнему путешествию были окончены. Граф, как всегда, подумал обо всем. Мерседес и Гайде проводили путешественников до гавани. Там граф и Сперо сели в лодку и направились к яхте. Женщины держались спокойно и, стоя на берегу, махали платками.

На яхте графа встретил Жакопо. Казалось, это был совершенно другой человек, в его глазах светился прежний огонь.

— Ты все осмотрел и все нашел в порядке на яхте? — спросил граф.

— Да, господин.

— Люди наняты?

— Да, я завербовал десять надежных матросов. Они уже не раз бывали в Африке, и я за них ручаюсь.

— Отлично! А, и ты здесь, Кукушка? — обратился граф к стоящему за корсиканцем зуаву. Тот взял под козырек:

— Явился по приказанию, командир.

Яхта была совершенно готова к отплытию. «Крокодил» — тоже. Бартон не сомневался в том, что он перегонит яхту, и весело потирал руки.

На всех башенных часах Марселя пробило семь. Граф и Сперо еще раз взмахнули платками, прощаясь с Гайде и Мерседес. Монте-Кристо дал знак к отплытию.

Прогремело громкое «ура», и яхта вышла в море — навстречу неизвестному и неверному будущему…

Монте-Кристо, стоя на палубе, прощался с Францией, где оставалась обожаемая им жена, с которой он расстался для выполнения священного долга.

— Пойдем, Сперо, в каюту,— обратился он к сыну,— я должен рассказать тебе об опасностях, которые нас ожидают.

Отец и сын спустились в каюту.

Вдруг на палубе послышался шум, и граф прислушался. Что-то тяжелое с грохотом скатилась по трапу. Отворив дверь, Монте-Кристо увидел зуава, который боролся на полу с каким-то неизвестным.

Оба встали, ворча. Зуав держал за горло незнакомца, лохмоться которого, темнокоричневое худощавое лицо, тонкие руки с пальцами, похожими на когти, производили отвратительное впечатление, лишь слегка смягчаемое взглядом его черных глаз, наполовину скрытых густыми ресницами.

Сержант встряхивал незнакомца, и даже когда граф строго крикнул: «Что это значит, Кукушка?», не выпустил его из рук.

— Командир,— сказал, задыхаясь, зуав,— я знаю, что нарушил корабельную дисциплину, но увидав этого мерзавца, я право, не выдержал. Посмотрите только, господин, что за рожа у этого висельника?

Граф еще раз приказал сержанту освободить странного человека и испытывающе посмотрел на него. Незнакомец плотно закутался в свой изодранный бурнус, костлявой рукой придерживая его на груди. Его глаза беспрестанно бегали по сторонам, а тонкие губы были плотно сжаты.

— Где ты нашел этого человека? — спросил граф зуава.

— В трюме, рядом с кочегаркой. Как только он там не изжарился!

Лицо графа омрачилось, Монте-Кристо был поражен величавой осанкой незнакомца, заставляющей забыть о его лохмотьях.