— Капрал, наши слабеют, кроатов тоже немного осталось — не помочь ли им?

— К чему? Нас и без того здесь мало! — проворчал про себя капрал.— Подождем… и без нас обойдутся.

Когда дверь закрылась за ефрейтором, Бартоломео вскочил с места, вырвал у совершенно опьяневшего австрийца саблю и карабин и крикнул:

— Повинуйся или я убью тебя!

— Что же я… должен… сделать? — пролепетал капрал, из головы у которого в ту же минуту улетучился весь хмель.

— Прикажи сейчас же выкинуть белый флаг!

— Но я… не имею права… здесь… распоряжаться!

— Об этом тебя никто и не спросит! Распорядись: объяви, что у тебя на это есть особый приказ маршала: люди все равно гибнут зря!

Капрал колебался, но в эту минуту вбежал полицейский сержант и выпалил:

— Капрал, прикажите расстрелять своих людей — эти канальи отказались драться!

Бартоломео встал за спиной капрала и толкнул его карабином, что сразу сделало австрийца очень сообразительным:

— Мои люди совершенно правы,— сказал он притворно суровым тоном,— я уже раньше отдал приказ о том, чтобы был поднят белый флаг.

— Белый флаг? Но почему?

— В силу специального приказа маршала,— смело ответил капрал.

— Вы его получили? — недоверчиво спросил сержант.

— Да, не медлите более! — громовым голосом вскричал Бартоломео, выступая вперед, и уверенно добавил: — Этот приказ только что доставлен сюда мной!

Увидев офицера в форме кроатского полка, сержант быстро исчез, а Бартоломео крикнул ему вслед:

— Да сохранит вас Господь, если через две минуты не будет поднят белый флаг!

Стрельба тотчас же умолкла: на улице раздались громкие радостные крики — это итальянцы приветствовали белый флаг как своеобразный залог мира.

В этот момент в казарме послышались громкие проклятия: граф Сан-Пиетро, пораженный внезапно наступившей тишиной, узнал о поднятом белом флаге и осыпал офицеров упреками. Никто не знал, кто отдал приказ выкинуть белый флаг. Один из старых полковников предложил снять флаг, но Бенедетто не согласился и сказал со злорадным смехом:

— Если «патриоты» доверяют флагу, тем хуже для них: следуйте в точности моим приказаниям, и я забуду о вашем глупом поступке с капитуляцией.

И он приказал открыть огонь. Изо всех окон посыпались пули, загремели пушки, выкашивая целыми рядами нападающих, застигнутых врасплох.

Но замешательство продолжалось недолго.

«Окружить это змеиное гнездо! Никто не должен уйти! Смерть полицейским!» — кричали итальянцы. Сомкнув ряды, они подступили к казарме, но остановились в нерешительности: что если там, за закрытыми дверями, притаилась измена?

Внезапно толпа раздвинулась, и в проходе появились двое: седой как лунь старик, и красивый, с кудрявой черной головкой мальчик. Старик громким голосом произнес:

— Друзья! Братья! Казармы Сан-Франческо, Сан-Виторе, военный госпиталь, казармы Санта-Маргарита и Caн-Симонио уже заняты нами, дворец Радецкого взят штурмом, и его маршальский жезл достался победителям! С Божьей помощью, вперед! Мы двое — старик и слабый ребенок — покажем вам дорогу!

Старик высоко поднял голову и направился к воротам, рядом с ним храбро шел Сперо. Радостная, воодушевленная толпа следовала за своими предводителями. Пули градом сыпались на наступающих, но они будто не замечали этого, и через несколько минут ворота были взяты приступом.

На пороге стоял офицер-кроат. Он поднял карабин и вскричал с торжеством:

— Ну, Монте-Кристо, сегодня я поражу тебя в самое сердце — будь проклят ты и твое отродье!

Раздался выстрел, направленный в грудь Сперо… Когда рассеялся дым, мальчик стоял невредим, но к его ногам упал человек — и это был Бартоломео!

Воспользовавшись суматохой, он бежал и подоспел как раз вовремя, чтобы спасти Сперо и самому пасть под пулей Бенедетто.

Четверть часа спустя Аслитта, сопровождаемый графом Монте-Кристо и Лучиолой, появился на площади; он был еще очень бледен и слаб, но размахивал шпагой и весело кричал:

— Радецкий бежал, цитадель очищена!

Итальянцы с восторгом обнимали друг друга — мечта их осуществилась: Милан был освобожден.

— Батюшка,— шепнул Сперо графу, который обнял сына,— пойдем со мной. Там лежит человек, пожертвовавший собой, чтобы спасти меня.

Глубоко взволнованный, Монте-Кристо наклонился над майором, смертельно бледное лицо которого озарилось радостью — он узнал графа.

— Позвольте, я осмотрю вашу рану,— заметил Монте-Кристо,— кто знает, может быть…

— Не надо,— с усилием прошептал Бартоломео,— мой… приемыш… умеет целиться!

— А, так это был Бенедетто! — с ужасом вскричал граф.

— Он хотел убить меня,— сказал Сперо.— Он кричал, что поразит тебя в самое сердце…

— Чудовище! — простонал Монте-Кристо и, склонившись к умирающему, спросил:

— Как мне благодарить вас?

— А… это… хорошо,— несвязно лепетал Бартоломео,— граф… не оставьте… Аврору. Ах… я умираю… дай мне руку… мальчик… прощайте… Италия… свобода!

Глаза патриота закрылись, его не стало. Сперо горько зарыдал, а граф прошептал:

— Покойся с миром! Если и согрешил ты, то своей любовью К родине искупил все свои грехи.

Час спустя в каза Ризидерти граф, Гайде и Сперо прощались с Лучиолой и Аслиттой.

— Прощайте, маркиз,— сказал Монте-Кристо, с немым вопросом взглянув на Аслитту, обнимавшего певицу.

Аслитта кивнул головой:

— Еще сегодня я обвенчаюсь с Лучиолой,— тихо сказал он.

— Зачем вы хотите нас покинуть? — вскричала Лучиола.

— Затем, что во мне нуждаются другие. Пойдем, Гайде: нас ждет Мерседес.

С того времени, как Мерседес рассталась со своим единственным сыном, прошло десять лет; она жила в Марселе на Мейлонелле в маленьком домике, некогда принадлежавшем старику Дантесу. Хотя лицо ее утратило краски, хотя глаза ее не блестели, как раньше, когда ее называли прекрасной каталонкой, тем не менее, вдова генерала де Морсер еще поражала своей красотой. Сегодня Мерседес стояла, у окна и, почти прижавшись лицом к стеклу, не сводила глаз с моря.

Позади нее стоял человек в мундире зуава: он был небольшого роста, смугл и худощав, типичный образец зуава, и только темно-красный рубец, прорезавший его лицо от уха до уха, выделял его между прочими.

Как звали на самом деле этого зуава — никто никогда не мог толком ответить: у него были различные прозвища, из которых наиболее употребительным считалось «Кукушка». В конце концов он с ним свыкся и охотно отзывался на него.

Однако, несмотря на темный цвет лица, сержант родился не в Африке, он явился на свет в Париже, в предместье Марсо. Сын бедной прачки, Кукушка вырос на улице и был вожаком всех уличных мальчишек квартала; скоро его матери не стало житья от бесконечных шалостей подававшего большие надежды сына. Она круто повернула дело и потребовала, чтобы он шел в солдаты: там, в казармах, по ее словам, из него живо выбьют всю дурь.

Кукушка согласился с этим, поставив, однако, условием определить его в один из африканских полков.

Мать не возражала против этого. Полк, носивший нелестное название — «шакалы», готовился к отправке в Алжир, и таким образом Кукушка стал «шакалом».

При прощании у матери все-таки заныло сердце, но сын ее утешил:

— Не грусти, матушка,— сказал он убедительно,— там, на войне, я себя прославлю, и когда ты прочтешь в газетах о моих подвигах, то будешь гордиться мной.

Мать засмеялась сквозь слезы и на последние гроши купила очки, чтобы прочитать об обещанных сыном подвигах. Добрая женщина, как и многие другие.люди, полагала, что очки помогут ей в ее безграмотности, но так в ожидании и умерла. Но на первых порах, впрочем, Кукушка и не имел случая отличиться…

В 1843 году зуавский полк, в котором служил Кукушка, произвел под начальством генерала Ковеньяка набег на каннибалов в Бени-Джаад, напал на них в горном ущелье и почти поголовно уничтожил.