Тело обер-лейтенанта на глиняном полу КП казалось большим, чем было на самом деле; оно занимало добрую треть пола, но унтеры потеснились… теперь тем, кто был ближе к амбразуре, придется переступать через тело, иначе не выйдешь.

Как же это случилось?..

Я убил человека… Убил…

Но ведь у меня и в мыслях этого не было! Ни после разговора с обер-лейтенантом, ни после его «Я не пойду туда», ни даже за мгновение до выстрела. Все происходило как-то само по себе. Кризис проявился еще там, на обрыве. Майор Ортнер так и квалифицировал ситуацию: это кризис, — но дальше мысль не пошла, следующего шага он не сделал, как из кризиса выберется — не думал. Просто отодвинул эту мысль — и все. О чем же он думал?..

Майор Ортнер попытался вспомнить — и не смог.

Значит, еще в ту минуту, на обрыве, этот выстрел был предрешен, а майор Ортнер не думал, как решить конфликт, вернее — не думал ни о чем, потому что начни он думать — и ситуация выродилась бы в слова, обескровилась, погасла, и он пришел бы на КП пустой, без решения, и все бы увидели, как он растерян… В самом деле, ведь другого решения — кроме выстрела — не было, и он это сразу знал. Знал — но не мог себе в этом признаться, не мог перевести это знание в слова, закрепить в словах. Ведь как представишь такое: вот он решил, что застрелить обер-лейтенанта — вскрыть нарыв — это единственный выход; и с таким решением является на КП… Тогда на КП пришел бы не командир, а палач, и все поняли бы сразу, что пришел палач…

В душе было пусто. Никаких эмоций. Майор Ортнер никогда не думал, что он почувствует, если придется вот так — в упор — убить человека. И если б его спросили: как вы представляете — что при этом происходит? — он наверняка бы ответил: убив человека — вы убиваете что-то в себе, в своей душе, и эта боль останется с вами до конца ваших дней. Теперь же он знал, что при этом не чувствуешь ничего.

Он обвел унтеров неторопливым холодным взглядом. Не для себя — для них.

— Подготовьте людей. Через десять минут буду готов и я.

Зачем он идет к своей палатке — он не знал. Идет — и все. Может быть — ему нужна была пауза? Или возможность побыть наедине с собой? Но разве и так он не был одинок среди этих людей? Уж чего-чего, а одиночества он наелся среди них — дай Бог когда-нибудь переварить.

Душа быстрее мысли, думал он. Душа все знает наперед, вот почему тело верит только ей. Прав был обер-лейтенант…

У плохих вестей быстрые крылья. Возле палатки ждал сюрприз: Харти уже достал из дорожного брезентового мешка новенькую, пока ни разу не одеванную камуфляжную форму майора Ортнера (прежняя, которой майор Ортнер пользовался в Испании и на Балканах, пришла в негодность после того, как ему пришлось под перекрестным огнем югославских пулеметов продираться через заросли карликовой акации; он и сейчас не представлял, как смог уцелеть в той переделке; единственный, кого даже не задело), тут же была его каска и облегченные бутсы горно-егерского типа.

Майор Ортнер постоял над приготовленной одеждой. Стоял и смотрел на нее. Вот ради чего он сюда шел. Хотя и не знал об этом. Все правильно — и все же что-то не так. Не так! Майор Ортнер чувствовал это, но понять не мог, потому что мозг заклинило (или точнее сказать — мозг буксовал?) — и ни единой мысли не всплывало на поверхность сознания.

Ноги не держали.

Их словно не стало вовсе. Были — и исчезли, как у инвалидов, которых он видел и в госпиталях, и на колясках — обрубки человеческого тела. Это всегда происходило мельком: увидал — и отвел глаза, и стараешься отгонять от себя мысли, каково оно — вдруг оказаться на месте этого несчастного. Ведь и судьбу можно накликать…

Ноги исчезли, но и время остановилось, и обрубок тела майора Ортнера повис в воздухе. Сейчас время сдвинется, масса возвратится в тело, как змея в свой выполз, руки метнутся в пустоте, пытаясь найти опору, но тело уже устремилось вниз, уже опрокидывается…

Где-то за спиной должно быть сиденье, Харти вырубил его в стенке промоины, вырубил для себя. Для господина майора он возит в багажнике раскладной походный стульчик, тоже французский.

Майор Ортнер сделал шаг назад, ощутил: оно, — и опустился в земляное кресло. Взглянул на ноги — ноги были на месте. Шевельнул пальцами ног. Он знал, что это сделать непросто, потому что головки сапог облегали ступню плотно, как кожа облегает тело. Но ведь мы не чувствуем своей кожи (пока тело здорово), вот так и майор Ортнер не чувствовал облегающего ступню хрома. Когда делаешь вещь — не поленись найти для этой работы лучшего мастера, потом столько раз похвалишь себя за неравнодушие!.. Короче говоря, он шевельнул пальцами ног, испытал от этого нежданное удовольствие — и улыбнулся. Порядок.

Взглянул на Харти.

Взглянул не потому, что хотел ему что-то сказать, просто взгляд на чем-то же должен задержаться, а Харти вот он, стоит напротив. Вариантов было несчетно: гляди на небо, на камушки под ногами, гляди на свои сапоги, на свою защитную форму… Взгляд достался Харти. В этом взгляде не было смысла, не было энергии. Просто взгляд. Был бы он наполнен какой-то мыслью — взгляд тотчас бы прилепился, чтобы высосать из предмета (в нашем случае — из Харти) некую информацию, чтобы накормить ею мысль. Но мыслей не было. Вообще ни одной. Возможно — шоковая реакция. Но Харти-то этого не знал! Он видел, что хозяин смотрит на него как-то странно, смотрит и смотрит, хотя до сих пор, слава богу, даже общаясь, глядел как бы насквозь, практически не видя. Харти забеспокоился. Затем почувствовал, что сейчас усрется. Ведь еще минуту назад его жизнь была… Да что там говорить! — прекрасная была жизнь. И вот, в одно мгновение…

— Вы хотите, господин майор, чтобы я пошел с вами?..

Он это не выговорил, он это прошелестел. Одними губами.

Но этот шелест разбил пузатую ампулу. Вакуум исчез. Гомункулус смог наконец вдохнуть воздух — и стал майором Ортнером.

Он сначала не понял, что именно сказал Харти, но потом пустые шарики слов наполнились смыслом. И майор Ортнер стал самим собой и рассмеялся.

— Помилуй Бог, Харти! Война — не место для подвигов. — Он видел, что Харти все еще не пришел в себя, и чтобы помочь ему — добавил: — Давай договоримся, ефрейтор: мы делаем только то, что необходимо. Тебе нет нужды лезть под пулемет. Я начал привыкать к тебе, поэтому избавь меня от необходимости искать нового денщика.

Что-то не так…

Слишком буднично.

Словно ничего не случилось…

Но ведь это моя последняя атака! Первая — и последняя…

Не ты ли, Иоахим Ортнер, только что заявил, что ты — офицер? Ты никогда не думал о себе, как об офицере, не думал, к чему это тебя обязывает. Но вот случилось… Дело не в унтерах и не в солдатах, которых ты поведешь на пулеметы; их мнение… да пусть они думают о тебе, что хотят! Дело в тебе самом. Сейчас ты должен назвать истинную цену себе…

Он вдруг вспомнил отца — и сказал:

— Убери все это.

Глаза Харти округлились и наполнились интересом. Но он пока ничего не понял.

Майор Ортнер снял кепи и рукавом куртки стер со лба пот.

— Где моя выходная фуражка?

Эта фуражка ему нравилась: с взлетной тульей, с серебряным шитьем. В ней он чувствовал себя праздничным, как балерина, исполняющая на пуантах партию в «Жизели». Жаль, что кители отменили; для такого случая китель пришелся бы в самый раз. А если бы на китель еще и Железный крест, да с орденской лентой в петле второй пуговицы… Впрочем, подумал майор Ортнер, чего вдруг я сейчас вспомнил о Железном кресте? Разве я его действительно хотел? Железный крест был мне нужен. Как опора моей репутации, как ступенька к моей свободе. А теперь эта нужда отпала. Еще несколько минут — и я получу свободу просто и без ухищрений. Естественно. И это будет свобода не только от людей, от их лицемерной морали, — это будет свобода от всего. Как блудный сын, я вернусь к Богу, о котором все зрелые годы почти не вспоминал…

Он осмотрел себя. Чего-то недоставало… какой-то малости — но чтобы она задавала тон…