Так он прошел почти всю траншею.

Прошел бы и всю, но что-то щелкнуло в мозгу, внутренние часы напомнили — пора. Опять взглянул на «Тissot» — от восемнадцати минут осталась одна. Как раз, чтобы успеть вернуться на КП.

КП не был рассчитан на такое количество людей. Хотя унтер-офицеров уцелело не много, они заполнили все пространство под накатом свежеспиленных бревен. Бревна были хвойные, незнакомой майору Ортнеру породы, — и не сосновые, и не еловые. Убитые два дня назад, бревна еще жили, еще источали из ран, на месте которых прежде были ветви, прозрачную, медово-желтую живицу, а уж как благоухали!.. Ночью этот аромат пропадал, но едва утреннее солнце наполняло вроде бы уже мертвые бревна теплом, аромат возникал вновь, как бессмертные души убитых деревьев. Метафора понравилась майору Ортнеру, он представил, что вот завершатся третьи сутки, и души деревьев покинут это место навсегда, улетев туда, где остались их пни и корни. А потом куда? Канонов религии майор Ортнер не знал, о язычестве до сих пор вовсе не задумывался, а гадать не любил. Улетят куда надо, куда положено, подумал он. Жаль только, что не оставят мне даже малой толики своего чудного аромата. Хотя я его не забуду. Никогда. Nevermore, повторил он по-английски, вспомнив Эдгара По, но эта ассоциация явно не совпадала с его настроением, и слава Богу, подумал он, слава Богу, потому что давно уже мне не было так хорошо…

Унтер-офицеры почуяли приближение командира — оборачивались, расступались. Немного бочком, оберегая раненую руку, майор Ортнер прошел к амбразуре, мельком взглянул на дот — доброжелательно, как на старого приятеля, — затем повернулся к подчиненным. Вот капитан. Вот обер-лейтенант. Вот его унтеры; некоторых он уже узнавал, хотя по именам-фамилиям конечно же не помнил. Все здесь. Радость жизни вытекала из майора Ортнера через его раскрытое улыбкой лицо, вытекала щедро, наполняя КП, — сперва пространство между людьми, а затем и проникая в них, в их сердца. Но конечно же не в мозги. Ведь их мозги были заблокированы тем, что им сейчас предстояло. Они старались не думать об этом, но оно сидело в них, ширилось пустотой, — и вот в эту пустоту хлынула улыбка майора Ортнера. Что-то в ней было такое. Нет, им не передался его кураж, но они ощутили легкость в теле, и пропала необходимость зажимать, не выпускать мысли, которые, получив нежданную свободу, потеряли стимул к агрессии.

— Ну, что могу сказать вам, господа? Сами знаете — дела хреновые.

Он говорил медленно; он поднимал слова, как тяжесть, но при том играючи, мол, нам все нипочем. И это сочетание радости и тяжести… Что-то в этом было! Может быть только так, убивая улыбкой ужас смерти, он возвращал их на праздник жизни. Победим не ненавистью, а любовью!..

— Мы оказались между жерновами. Вы воевали замечательно. Делали, что могли, что было в человеческих силах. А чего добились? Вон какое кладбище у нас за спиной. Это один путь. Другой, за который счастливцы заплатили продырявленными легкими, разорванными кишками и раздробленными костями, увечьями на всю жизнь, — другой путь в госпиталь. И если мы не сломаем ситуацию, не доберемся до этого проклятого дота, не перегрызем им глотки…

Радость, радость жизни лилась из него.

Он обвел их неторопливым взглядом, поглядел каждому в лицо. Не в глаза, потому что это бы задержало его собственный взгляд, раздробило, измельчило его внимание, а так получилось в самый раз. Он чувствовал себя большим и сильным, он чувствовал, как его энергия переливается в них, причем в нем энергии не убывало. Прекраснейший день моей жизни! — еще раз подумал он.

— Может быть, у кого-то от усталости зародилась малодушная мыслишка, мол, после таких потерь, не сегодня — так завтра свежая часть сменит нас. Не обольщайтесь! Этого не произойдет, потому что вас невозможно заменить. Потому что каждый из вас уже побывал там. — Не оборачиваясь, он показал за спину, в сторону холма, большим пальцем здоровой руки. — Потому, что вы уже знаете на этом склоне каждый камушек, каждую воронку, все подходы. Поэтому и с пополнением вас пустят впереди всех!..

Нужна пауза.

Бывают моменты — ключевые, решающие моменты в жизни, — когда нужно услышать со стороны то, что тебе и так было известно, но ты неосознанно сопротивлялся, не давал этому знанию материализоваться в действие. Теперь они услышали эти слова.

Майор Ортнер закрыл глаза. Я их наполнил, думал он, они созрели. Еще несколько мгновений. Яблоко, у которого отсох черенок, не думает о смерти.

— Ведь гибли не только наши товарищи… — Майор Ортнер открыл, нет, распахнул глаза — и увидал сразу всех. — Ведь гибли и те, кто защищает дот! Может быть, их уцелело всего двое, может — всего один человек! Представьте себе такое: всего один!.. Вспомните, где захлебывались наши атаки. Последние — в нескольких метрах от дота! Даже мальчишка там смог бы добросить гранату. Вас не хватало на последнее усилие!.. Теперь вы это осознали. Я верю: теперь вы сможете совершить последний рывок…

Он видел: у него получилось.

— В атаку идет весь батальон. Все МГ — в цепь. Снайперы и станковые пулеметы прикроют таким огнем, что ни одна голова не высунется. Атакой будет руководить самый опытный наш офицер, обер-лейтенант…

При словах «обер-лейтенант» майор Ортнер вдруг понял, что не помнит, как обер-лейтенанта зовут, однако не растерялся, сообразив, что будет достаточно, если он с акцентом, четким жестом подчеркнув свое уважение, укажет на обер-лейтенанта рукой. Но не успел.

— Я не пойду туда, — сказал обер-лейтенант.

Майор Ортнер как раз смотрел на него, видел, как шевелятся губы обер-лейтенанта, слышал каждое слово, но смысл слов застрял где-то между слуховым центром и тем местом в мозгу, где память идентифицирует значение слов. Он слышал, но до него не доходило. Наконец дошло.

Унтер-офицеры замерли.

Бунт на корабле.

Два десятка минут назад, когда обер-лейтенант, ковыряясь в пальцах сопревших ног, сливал в майора Ортнера мутный осадок со дна своей опустошенной усталостью души, — тогда был еще не бунт. Был доверительный разговор. Исповедь. Да — исповедь. В которой всегда только двое: ты — и Господь. А исповедник… его можно не брать в расчет, ведь он всего лишь канал связи, гарантирующий, что Господь услышит тебя. Но сейчас обер-лейтенанта слышал не только Господь, но и младшие чины…

Бунт уговорами не погасишь.

Тут нужна сила. И сталь.

Покажем шпагу.

— Вы осознаете — что вы сказали, обер-лейтенант? — Голос майора Ортнера звенел.

— Вполне, господин майор.

Оказывается, он умеет отвечать по форме.

— Вы отказываетесь выполнить приказ?

— Я не могу его выполнить, господин майор.

— Что вы можете, а чего нет — это мы увидим во время атаки.

— Я не пойду туда…

— Трус!

— Какой же я трус, господин майор? Я вчера трижды водил своих людей на пулеметы, и они знают, — обер-лейтенант кивнул на унтеров, — я ушел со склона последним.

Все правда. Каждое слово. Но эта правда уже убила праздник в душе майора Ортнера, и уже гасила свет, которым был наполнен КП. Еще несколько… нет, не минут — мгновений!.. еще несколько мгновений — и эта правда, не получив отпора, убьет репутацию майора Ортнера в батальоне, а неотразимую атаку превратит в жалкую имитацию.

— Ты предпочитаешь погибнуть здесь? Сейчас же?

Царапнув по кобуре, со второй попытки майор Ортнер выдрал свой «вальтер» и направил в грудь обер-лейтенанта.

— Он у вас на предохранителе, господин майор, — улыбнулся обер-лейтенант.

— Негодяй!

От резкого движения по левой руке от плеча к пальцам ударил ток, но пальцы слушались отменно. Отщелкнули предохранитель. Передернули кожух.

— Не посмеете, господин майор. Я — ваш последний офицер.

— Ты забыл обо мне!

Рука с «вальтером» сама взлетела от грудины обер-лейтенанта к его лбу, кисть руки сама повернула «вальтер» из вертикального положения в горизонтальное (зачем?..), палец сам нажал на спуск. Выстрела майор Ортнер не услышал. Он глядел в глаза обер-лейтенанта, может быть — хотя бы в последнее мгновение хотел увидеть в них страх, но стекла очков отсвечивали, глаза за ними только угадывались. Это было самоубийство, подумал майор Ортнер, самоубийство моею рукой. Или он считал меня ничтожеством, не способным на мужской поступок?..