Ненавижу бейсбол, — сказал Этан.

Он сказал это, выходя из дому вслед за отцом, одетый в спортивную форму и шиповки. На груди его майки красными буквами значилось «Рустерс», на спине — «Кондитерская Рут».

— Ненавижу, — повторил он еще раз, зная, что поступает жестоко. Отец был страстным любителем бейсбола.

Мистер Фельд, ничего не ответив на это, запер дверь, подергал ручку и обнял Этана за плечи. Они прошли по немощеной дорожке и сели в фургончик-сааб мистера Фельда. Машина звалась Скидбладнир, сокращенно Скид, и была оранжевее чего бы то ни было на всем пятисотмильном радиусе острова Клэм-Айленд, включая заградительные дорожные знаки, большегрузные трейлеры и даже апельсины. Из-за преклонного возраста на ходу она поскрипывала и тарахтела — прямо телега какая-то, а не автомобиль. Все надписи на приборной панели были сделаны на шведском языке, которого не знал ни Этан, ни мистер Фельд, ни кто-либо из Фельдов на протяжении последних двадцати поколений. Со скрипом и лязгом они отъехали от своего розового домика, взобрались на голый пригорок в центре острова и направились на запад к Саммерленду.

— В последнем матче я сделал три ошибки, — напомнил Этан отцу, пока они ехали к дому Дженнифер Т. Райдаут, игрока первой базы, — она им звонила и просила заехать за ней. Вряд ли, конечно, отец позволит ему не участвовать в сегодняшнем матче с «Шопвэй Энджелс», но попытаться никогда не мешает. Этан, если поднапрячься, мог бы объяснить, почему ему лучше остаться дома. Мистер Фельд всегда готов выслушать веские, подкрепленные доказательствами доводы. — Денни Дежарден сказал, что противникам засчитали четыре рана[1] только из-за меня.

— Многие хорошие игроки допускали по три ошибки в матче. — Мистер Фельд свернул на Клэм-Айлендское шоссе, пересекающее остров из конца в конец, — никакое, по мнению Этана, не шоссе, а обыкновенную двухполосную дорогу, ухабистую и почти без всякого движения, как и все прочие дороги на их ухабистом малолюдном островке. — Это случается постоянно.

Мистер Фельд был большой, крепкого сложения человек, с короткой, но неухоженной бородкой, похожей на свалявшуюся черную шерсть. Будучи одновременно недавним вдовцом и конструктором дирижаблей, он не принадлежал к тем людям, которые уделяют пристальное внимание своей внешности и одежде. Летом он никогда не носил ничего, кроме футболки и старых синих джинсов. В дни матчей, вот как сегодня, он надевал майку «Рустерс», такую же, как у сына, только размера XXL, купленную им у тренера, мистера Перри Олафсена. Больше никто из отцов этого не делал, только он.

— Мне противно, что их вообще считают, — стоял на своем Этан. Чтобы показать на деле, до чего ему это противно, он хлопнул своей рукавицей по приборной доске. Это выбило из рукавицы облако пыли, и Этан закашлялся, демонстрируя, что даже пыль, которую он обречен вдыхать на поле Йена (Джока) Мак-Дугала, ему отвратительна. — Ну что это за игра такая? Ни в одном другом виде спорта не выводят ошибки на табло, чтобы все могли полюбоваться. В других играх никаких ошибок вообще нет. Есть фолы, есть штрафные — это игроки даже нарочно могут делать. Только в бейсболе считают, сколько промахов ты сделал нечаянно.

Мистер Фельд улыбнулся. Он, в отличие от Этана, разговорчивостью не отличался, но любил слушать, как его сын кипятится по тому или иному поводу. Его жена, покойная доктор Фельд, тоже имела склонность к бурным словесным извержениям. Мистер Фельд не знал, что Этан только с ним бывает таким разговорчивым.

— Этан! — Мистер Фельд, горестно вздохнув, положил руку на плечо сыну. Скид при этом шарахнулась влево, задребезжав, как таратайка из старого вестерна. Из-за своего цвета и манеры вождения мистера Фельда машина за тот короткий срок, что Фельды прожили на Клэм-Айленде, успела стать местным пугалом. — Ошибки — это часть нашей жизни, а штрафные и фолы, в общем-то, нет, — попытался объяснить он. — Поэтому бейсбол ближе к жизни, чем другие спортивные игры. Иногда мне кажется, что я в жизни только это и делаю — веду счет своим ошибкам.

— Ты, папа, взрослый, а в детстве все живут по-другому. Ой! Осторожно!

Теперь Этан стукнул по приборной доске обеими руками. На западной полосе дороги находился какой-то зверек не больше кошки, и они неслись прямо на него. Еще секунда, и они размажут его по асфальту. Зверек даже не пытался убежать — он стоял на месте, остроухий и рыжий, как осенние листья, и смотрел на Этана большими, круглыми, черными глазами.

— Стой! — завопил Этан.

Мистер Фельд ударил по тормозам, машина содрогнулась, и мотор заглох. Ремни безопасности у Скид были сделаны из плотного сетчатого шведского материала, который, наверно, и пуля бы не пробила, а пряжки напоминали висячие чугунные замки. Поэтому Фельды не пострадали, но рукавица Этана врезалась в дверцу панельного ящика, и оттуда посыпались карты Сиэтла, Колорадо-Спрингз, Филадельфии и шведского города Гётеборга (очень старая). Вместе с ними вывалились коробочка из-под пластыря с серебряной мелочью и бейсбольная табличка Родриго Буэндиа.

— Где оно? Что это было? — спрашивал мистер Фельд, озираясь по сторонам. Он даже протер изнутри ветровое стекло, но на дороге никого не было, и в лесу по обе ее стороны — тоже. Этану еще не доводилось видеть места более пустого, чем Клэм-Айлендское шоссе в этот момент. Тишину нарушало только позвякивание ключей в замке зажигания. — Что ты видел, Этан?

— Лису, — ответил Этан, но тут же почувствовал: нет, не лису. Мордочка у зверька была правда лисья, как и пушистый рыжий хвост, но стоял он на дороге как-то совсем не по-лисьи. Он присел на задние лапки, как обезьянка, а передними едва касался земли. — То есть мне так показалось — но если подумать, это был лемур.

— Лемур? — Мистер Фельд снова завел машину, потирая плечо, в которое при торможении врезался ремень. У Этана плечо тоже побаливало. — На Клэм-Айленде?

— Угу. Знаешь, кто это? Бушменчик.

— Бушменчик, значит.

— Угу. Они живут в Африке и питаются насекомыми. Еще отковыривают кору с деревьев и едят смолу. — Этан недавно видел передачу про бушменчиков на канале «Фауна». — Может, он сбежал из зоопарка. Или кто-то на острове держит бушменчиков.

— Возможно — но скорее всего это просто лиса.

Они проехали мимо Зала Ветеранов, мимо обелиска, поставленного в честь пионеров Клэм-Айленда, мимо кладбища, где лежали родные и близкие почти всех жителей острова, кроме Этана с отцом. Мать Этана похоронили в Колорадо-Спрингз, за тысячу миль отсюда. Этан вспоминал об этом почти каждый раз, когда они проезжали мимо Клэм-Айлендского кладбища, и подозревал, что отец тоже вспоминает. На этом отрезке дороги они всегда молчали.

— Я все-таки думаю, что это был бушменчик, — сказал наконец Этан.

— Этан Фельд, если ты еще раз скажешь слово «бушменчик»…

— Извини, папа. Я знаю, ты на меня сердишься, но… — Этан набрал воздуха и задержал его в себе. — Мне что-то не хочется больше играть в бейсбол.

Мистер Фельд, не отвечая, смотрел на дорогу, чтобы не пропустить поворот к Райдаутам.

— Мне жаль это слышать, — сказал он немного погодя.

Этан не раз слышал от мистера Фельда, что первый научный эксперимент, который тот проделал в возрасте восьми лет, когда еще жил в Филадельфии, была попытка сделаться леворучным питчером: он вычитал, что у мальчика, который умеет бросать с левой руки, больше шансов попасть во взрослую лигу. Он подвесил на бабушкином заднем дворе старую покрышку и все лето тренировался кидать мяч сквозь нее левой рукой. Отработав сильные броски, он научился подавать трехпальцевый мяч, который в полете не вращается и опускается на отбивающего медленно, порхая, как мотылек на цветочную клумбу. Но трехпальцевый у него получался не очень хорошо, и когда он попробовал эту подачу в настоящих матчах, другие игроки запросто его отбивали. При этом нестандартное движение мяча очень заинтересовало маленького Фельда, и он стал задумываться об очертаниях разных вещей и о том, как воздух обтекает круглые, очень быстро движущиеся предметы. В конце концов он бросил бейсбол и занялся аэродинамикой, но и по сей день помнил, до чего это здорово — стоять на маленьком буром холмике посреди зеленого поля и держать в руке предмет, способный летать.