Гэвин переложил поднос с выпечкой на левое плечо и приветствовал проходящую мимо женщину, коснувшись края шляпы.

— Доброе утро сегодня, матушка Гранди? — предположил он.

— Ни в коей мере, — ответила она.

— А куда вы отправились-то?

Старуха остановилась на секунду и пронзила его бритвенным взглядом.

— В столицу, — отчеканила она и, печатая шаг, отправилась вниз по скрытой туманом дороге, бегущей по долине, заросшей ясенем и липой.

Гэвин поспешил в Ормсвилл Несбит рассказать новость. Матушка Гранди отправилась в Лондон. Даже самый простой булочник понимал, что это не просто неслыханное событие, но и еще самое дурное предзнаменование из всех возможных.

Знаки распространялись по всему земному шару со скоростью рассвета. За час до того, как матушка Гранди поставила звякнувшее ведро под круглое вымя Нетти, они уже давно миновали границы Англии.

В холмах, поросших кипарисами, что находятся прямо над Специей, где все выглядит так, словно нарисовано яичной темперой на оштукатуренных панелях, солнце оцарапало розовые пемзовые стены одинокой башни, которая стояла на гребне покрытого лесом склона подобно торту «Баттенберг»,[22] увенчанному глазурью плотной красной черепицы.

Первый луч проник внутрь здания через единственное окно-бойницу у самой крыши и неожиданно для себя ринулся в слаломный спуск с прихотливыми поворотами по сложному лабиринту отполированных линз и зеркал, аккуратно вставленных в сетку из обработанного тиса. Свет извернулся, преломился, отразился, отклонился, упал, выровнялся, был жестко загнан в угол, чуть не потух от тревоги и наконец ринулся вниз, прямо на стеклянную пластину, выкрашенную масляной краской.

Джузеппе Джузеппо наклонился вперед на стуле, на котором сидел уже час, боясь пропустить рассвет. Луч солнца замедлился, проходя извилистый путь через лабиринт, и теперь, мерцая, неоновым медом капал на гладкую поверхность, быстро собираясь в неосязаемые слитки фотонного золота, а потом аккуратно распадался на цвета, превращаясь в прекрасный экземпляр пойманного спектра.

Джузеппе Джузеппо пару раз моргнул сонными глазами, но затем присмотрелся более внимательно.

По крайней мере двух частей радуги не хватало, а еще три расположились в неправильном порядке.

Джузеппе поднялся со стула с высокой спинкой и уже хотел отладить настройку аппарата, но в последний момент убрал пальцы от медных рукояток, решив изучить образец повнимательнее. Он все проверил с упорством, переходящим в манию, еще в прошлый заход солнца. Ночью устройство ничто не могло побеспокоить, линзы были начищены, а дерево нигде не потрескалось и не раздулось.

Значит, проблема заключалась в самом свете.

Джузеппе тяжело сглотнул и побежал к рабочему столу. Зажег лампу, пролистал справочник с таблицами и записки, отбросив в сторону чертежи с проектами толстобрюхого планера, батискафов, выдвижных перьев для письма, воздушных подушек, трубчатых каркасов для гоночных ландо, методов по заморозке продуктов и устройств по тиснению мячей для гольфа. После нескольких минут лихорадочной возни, во время которой гениальные озарения, посетившие изобретателя за десять лет работы, сыпались на пол толстой кучей пергаментов, он нашел то, что искал, прямо между наброском статьи «О потенциале телефонии» и трактатом «Об электрификации и гармонизации измерительных приборов». Последний Джузеппе сочинил для еще не построенной системы рельсовых омнибусов.

Это оказалась книга размером в четверть листа, переплетенная в темную и покрытую пятнами кожу козленка, с петлей из черной ленты, намертво закрывающей страницы. Дрожащими от благоговения пальцами Джузеппе принялся листать пергаментные страницы, покрытые убористыми строчками четкого почерка, как всегда недобрым словом поминая ее осторожного автора: умное-преумное зеркальное письмо явно не предназначаюсь для скорочтения.

На всей территории Союза сохранилось от силы две дюжины копий трактата Леонардо «Principia de tenebrae»,[23] и не было оснований полагать, что книга попала за пределы Империи. Все они, за исключением одного экземпляра, хранились у кардиналов или старших каноников Церкви, и все, за исключением одного экземпляра, были сокращенными отпечатанными изданиями. Манускрипт же, написанный собственной рукой Мастера, хранился в семье Джузеппе со времен Пробуждения. Легенда гласила, что старый Леонардо отдал его Джузеппе Никколо, когда тот поступил к нему в подмастерья и смешивал краски. Джузеппе был свято уверен, что Церковь вздернула бы его на дыбе, насадила на вертел, растянула конечности, четвертовала, сожгла как еретика, разрушила его башню, разорила виноградники и натравила бы саранчу на всех его друзей и знакомых, если бы узнала о существовании оригинала. Существовало немало версий о том, что именно Отец Магии убрал из рукописи, прежде чем отправить ее в печать? Ходили слухи о неправленом тексте, пылящемся на полке в темном углу забытой библиотеки какого-то медвежьего угла. Но прошло уже столько времени, что очень мало людей верили всем этим пересудам.

После нескольких минут борьбы с шрифтом и ожесточенного прищуривания Джузеппе обозвал Самую Важную Книгу В Мире очень нехорошим словом и загромыхал по лестнице вниз, дабы раздобыть зеркало для бритья.

Когда его домохозяйка Мария пришла час спустя, то нашла Джузеппе в башенной комнате под мерно качающимися маятниками за следующим занятием: он запихивал в открытый чемодан револьвер с завитковым прикладом и ударным кремневым замком.

Ученый едва взглянул на женщину, когда та вошла, но махнул в сторону завязанного мешочка, лежащего на столе.

— Отправляйтесь в порт как можно быстрее, — сказал Джузеппе. — Найдите мне место на ближайшем торговом судне, отправляющемся в Англию.

Мария стала возражать, но быстро замолчала, когда хозяин развернулся и взглянул на нее. Его взгляд ей очень не понравился, потому она только спросила:

— Как долго вас не будет?

— Если я не вернусь, сомневаюсь, что вы это заметите.

Круги от брошенного камня бежали все дальше.

Через пять часов после того, как матушка Гранди поставила ведро под Нетти, рассвет наконец прибыл, изрядно запыхавшись, в вечнозеленые леса Сененояк и, мерцая, отразился от берегов озера Тенанточук.

Небеса были настолько прозрачно-голубыми, как только они и могут, и по любым стандартам казались самыми большими, самыми прекрасными и замечательными во всем мире. Распутные молодые горы в серьезных шляпах льда и с козлиными изумрудными бородками пихт и елей принимали внушительные позы на фоне неистовой синевы, довольные и гордые тем, что их еще не осквернили каким-нибудь бледнолицым именем.

Под их упругими плечами раскинулось озеро, которое легко посчитали бы за море в любой другой части света, прозрачно-зеленое, словно бутылочное стекло. Лосось прорезал его чистоту хромированными торпедами. Гризли размером с обитые шерстью садовые домики бродили по их берегам живыми воплощениями мифов. Волки, темные, как грифельная доска, и большие, как пони, неслышно бегали по лесам и пели песни луне. Орлы в белоснежных капюшонах, с клювами, похожими на алебарды, и крыльями, что твой брамсель, терпеливо ждали шанса стать символами монументальной капиталистической демократии и, коротая время, вылавливали рыб размером с софу.

Татунгхат наблюдал за приближающимся светом и открыл мешочек на поясе, дабы найти что-нибудь подбадривающее, но обнаружил там только табачные листья, курительную трубку, кусок высушенной гремучей змеи и хвост бобра.

Он натянул толстое покрывало на плечи, откинул шкуру от входа и выбрался наружу, направившись к озеру.

От криков гагар ему было неспокойно. На стоянке проснулись чем-то встревоженные собаки, зарычали и залаяли. Татунгхат посмотрел на воду, плещущую у носков мокасин, довольный, что сегодня выбрал обувь с мехом внутрь и тщательно законопаченную снаружи.