— Очень прошу: о нашей беседе пока что никому ни слова. Ну... кроме мужа. Он и так догадывается. И если я позвоню вам, пожалуйста, не откладывайте встречу. Все может быть важным. Хорошо?

— Хорошо...

— До свидания...

Он быстро оделся и, оставив задумчивую и немного растерянную Зорину, помчался к Ивонину.

Петра Ивановича на месте не оказалось. На столе лежала записка: «Срочно обратись в канцелярию». В канцелярии Николаю передали документы, нужные для посещения тюрьмы, где теперь находился Ряднов, и еще одну торопливую записку.

Петр Иванович просил немедленно выяснить у Ряднова все странности его поведения. Немедленно, это слово было подчеркнуто.

Поездка в тюрьму не входила в планы Грошева: ведь Ивонин не мог знать, что Николай, кажется, нашел настоящего убийцу. И он помчался к начальству. Его выслушали спокойно и, как всегда, благосклонно, но ивонинского решения не отменили.

— Он старший. У него свои замыслы. Значит, все решения нужно с ним согласовывать. Кстати, машина вас ждет. Ивонин просил задержать специально для вас. Следовательно, этой беседе он придает особое значение.

Они ехали по скользкой дороге, прыгали на снежных ухабах, и Николай никак не мог сосредоточиться на Ряднове. Теперь он все время думал о Рачко. Каков гад! Какая хитрость и изворотливость! Змея бодрствует. Змея меж нами. Это очень опасно. Змею нужно найти и обезвредить, иначе люди не будут спокойны.

Теперь он не думал, сдавать или не сдавать экзамены и приготовил ли он свою дипломную работу или нет. Главное заключалось в том, что змея в доме.

По тому, что задачи определились, он постепенно успокаивался и неожиданно подумал: а вдруг и это только намек, только догадка, очередная легенда, версия? Ведь сколько их было! Зачем, почему Рачко нужно было убивать Андреева? Что за спешка? Может быть, действительно нужно до конца разобраться с Андреем Яковлевичем? Разобраться и для свершения правосудия, и для себя лично, чтобы освободить мозг, чувства — все-все для активной работы по другой версии?

Еще не зная, так ли он думает или нет, он почувствовал, что, видимо, в этом смысл ивонинского решения.

Он заставил себя думать о Ряднове. Интересно, что Ивонин потребовал выяснить странности его поведения, а отнюдь не побеседовать о том, что Ряднов хотел рассказать своему следователю. Почему?

Впрочем, и это правильно. Это может быть одной из форм проверки Ряднова. И только ли Ряднова? А может быть, и Николая Грошева, его наблюдательности, профессиональной памяти, умения охватывать мысленным взглядом суть многих, рядом живущих явлений и в их запутанном клубке находить единственную нить?

С Андреем Яковлевичем они встретились в специально отведенном на такой случай кабинете. Ряднов узнал его, улыбнулся спокойно, с достоинством, как человек, который встретил на улице приятного ему знакомца.

— Ну что ж, садитесь, Андрей Яковлевич. Нужно выяснить кое-какие детали вашего прошлого поведения.

Ряднов сел, привычным жестом положил руки на колени и посуровел.

— Если нужно — значит, отвечу.

— Почему вы не сказали на следствии, что вы ушли с работы не в три часа, а около двенадцати?

— Не знаю... Наверное, потому, что не спрашивали.

— Так. А зачем вы ездили в аэропорт?

Ряднов наклонил голову, вздохнул.

— Думал, что все уже прошло, успокоился, а тут опять. Ну ладно. Все равно все отрезано.

— Что отрезано?

— Вся прошлая жизнь. Ее теперь, гражданин следователь, не имеется. Нужно будет новую начинать. Так что прошлая теперь значения не имеет.

— Вряд ли. По-моему, она всегда будет иметь значение. Но сейчас дело не в этом.

— Раз не в этом — значит, не в этом. Поехал я в аэропорт потому, что в этот день Лариса сказала, что взяла на меня билет в кино. Она и раньше ко мне хорошо относилась, заботилась, старалась оттянуть от водки, но... ну, не знаю, как сказать... Нравилась она мне — ведь хорошая девчонка. А вот любить ее я не мог. Аньку любил, а ее только уважал. И вот когда она сказала, что билеты взяла, я сам себя спросил: «Долго ты, Андрей, крутиться будешь? Как баба стал — девушка и то смелее тебя. Решаться надо». Вот я и поехал в аэропорт, чтобы встретить Аньку и раз и навсегда решить наши вопросы. Если ничего не осталось, нужно разводиться. И ей и мне что-то делать. А если нет, так нечего голову морочить. Вот. Все.

— А Андреева вы там не видели?

— А он там был? — вдруг побледнел Ряднов.

— Был. Только с вашей женой не встречался. Вообще честно вам скажу — мерзавец он, этот Андреев, это он вас нарочно дразнил. Ну это вы потом узнаете и сами разберетесь со своей женой. Второе. Почему вы подружились с Косым? Вы его раньше знали?

— Нет, не знал. Когда его сюда привезли, наши места оказались рядом. Ну, лежали, трепались. Он, конечно, хвалился вольной жизнью. Вечер хвалится, второй заедается, а я смотрю, завираться начал. Врет, и все. Я ему сказал. Он чуть не в драку. Ну я поздоровее — успокоил. Делать-то по вечерам нечего, засыпаем не сразу, каждого своя дума грызет. Опять стали говорить. Ну, долго ли, коротко ли, а выпытал я его жизнь и сказал, что мне такой не нужно: не выгодно.

— Как, как?

— Не выгодно, говорю. Ведь что выяснилось? Если разложить на время отсидки все, что он получил за свое награбленное, так это выходит трояк в месяц. А ведь здоровый парень. И работа опасная. Трудная работа, как он рассказывал. Пока выследишь, пока сделаешь, пока сбудешь — тоже ведь на что-то жить нужно.

— Что-то я не совсем вас понимаю...

— Так и я до этого не все понимал. А вот смотрите, что получается. Ну, допустим, взяли они полсотни часов. В магазине они вкруговую по двадцатке. Вроде бы тысяча рублей. Солидно? Ан нет, их ведь сбыть еще нужно! А тот, кто берется перепродать, дурак? Он тоже знает риск и больше чем за полцены не возьмет. Так это ж в том случае, если с рук и на руки. А ведь у них цепочки. Тут крадут, в другое место перевозят, там продают — рук через десять переходит, и к каждым рукам рубли так и прилипают. Никто же за так рисковать не хочет. Вот и получается, что они рискуют, они крадут и грабят, а наживаются на них другие. Сплошная эксплуатация. А что взамен такой эксплуатации? Пяток дней пьянки на малине, и все тут. Ни любви, ни удовольствия, волчья голодная жизнь. Вот подсчитали мы этак с ним приходы и расходы, он и задумался. У меня спросил, сколько я зарабатывал. Я сказал, да еще приплюсовал «левые» приработки. Совсем парень скис. Ну вот и прилепился ко мне — ведь человек. Пообтешется, может, еще и счастье свое найдет.

— Ну и как он?

— Косой-то? А ничего. Вот опять уедет в колонию, может, вместе попадем... Поживем рядом, я его из тюряги человеком выпущу. Поедем куда-нибудь на Восток жизнь переделывать.

— Ясно. А что вы хотели сообщить следователю?

— Не знаю, нужно ли это. Но послушайте. Косой очень Робку ругал. Говорит, мы его не выдали, а он, жадоба, даже посылки не прислал. В общем, он с ними был связан.

— Это мы знаем.

— Тем лучше. И еще Косой говорит, что у них цепочка была — все их барахло возил куда-то на Восток Робкин дружок.

— Летчик?

— Косой не знает. Знает только, что зовут Лёхой. Я ведь для чего это говорю? Чтобы вам легче было чистить всякую грязь. Я тут насмотрелся. Понял, что к чему.

— А сами вы как... все это переносите? — спросил Грошев.

— Переношу... Думаю много. Начинаю соображать: а не поучиться ли мне? Восьмилетку я когда кончил! Поперезабыл. А отбуду срок, может, даже в техникум поступлю: я ж теперь свободный человек.

— Как это — свободный?

— Ну в том смысле, что семьи у меня нет, никому я не нужный такой... замаранный...

— Зачем вы так? Ведь вы сами отказались от свиданий. И от передач.

— Ну и правильно отказался. Это ж они от жалости. Если б от любви, тогда да. А жалость, на кой черт она нужна! Это вон Косому жалость нужна. Его пожалей, погладь, он хвостом закрутит — не видел жизни. А мне жалость ни к чему.