Через минуту-другую экипаж свернул направо, на узкую дорогу, бегущую между двумя рядами деревьев, чьи кроны плотно смыкались над головой, образуя подобие живого тоннеля. Они проехали широкие ворота, миновали узкий мостик, обогнули купу деревьев, и только тогда им предстал замок.

Мадлен выглянула в окно — и застыла в ужасе и смятении. Она ожидала увидеть великолепное здание, а увидела лишь его остатки. Повсюду были следы разрушения и огня. Правда, фасад здания сохранился, но в нем едва ли имелось хоть одно неразбитое окно. Светлая каменная кладка местами потемнела от сажи, а херувимы, поддерживающие перемычку дверей, были похожи на маленьких трубочистов. Большая часть крыши обрушилась, исключение составляла только круглая башня, соединяющая основное здание с западным крылом. Восточная башня была уничтожена полностью, ее руины торчали из огибающей замок реки.

Граф, спешившись, стоял как изваяние и рассматривал то, во что превратился его замок. Мадлен, не дожидаясь помощи, выбралась из экипажа и молча подошла к графу. Она понимала, какое потрясение он пережил, и ее сердце рвалось к нему на помощь. Она осторожно взяла его под руку. Граф едва ли заметил это.

— Я не верю своим глазам — сказал де Ренье севшим голосом. — Как это могло случиться?..

Мягко отведя ее руку, он начал подниматься по опаленным ступеням крыльца. Мадлен последовала за ним. Они вошли внутрь замка. Некогда просторный холл напоминал теперь пещеру, заваленную обвалившимися балками и закопченными кусками каменной кладки. Граф шел, осторожно выбирая дорогу, но все же от его шагов на пол упал кусок кровли, оставив на его одежде следы пепла и штукатурки.

Люсьен с проклятием отпрянул, схватив Мадлен за руку. Он был очень бледен, а в глазах зияла мрачная пустота. Слова глубочайшего сочувствия готовы были сорваться с языка Мадлен, но она понимала, что сейчас они прозвучат как неуместная банальность. Он двинулся в глубь замка, но не успел сделать и нескольких шагов, как во двор галопом влетел одетый в черное всадник.

Мужчина примерно одних с графом лет резко остановил лошадь и торопливо спешился.

— Люсьен, — крикнул он графу, — меньше всего на свете я хотел бы встретиться с тобой так! Очевидно, ты не получил моего письма, оно, видимо, еще не дошло до Парижа…

— Я не получал никакого письма, — ответил де Ренье. — Что здесь случилось, Морис. И почему писал ты, а не Жан?

— Жан уехал, — ответил Морис. — Куда — не знаю. Вряд ли у него хватит смелости оказаться лицом к лицу с тобой. А что здесь случилось… это долгая история Едем ко мне. Будет лучше, если мы обсудим все там.

— Удивляюсь, что ты не боишься предложить мне гостеприимство, — с кривой усмешкой ответил граф. — Похоже, все крестьяне настроены против меня. Ни один не решился приветствовать нас, когда мы проезжали через деревню.

— Вне всяких сомнений, они чувствуют себя слишком виноватыми, чтобы посмотреть тебе в глаза. — Морис достал из внутреннего кармана серебряную фляжку и сделал торопливый глоток. Молча он протянул фляжку графу, но тот только покачал головой. — Здесь было меньше злого умысла, чем ты мог подумать. Это все истерия и невежество. Они были как дети, Люсьен, взбунтовавшиеся неразумные дети, не понимающие, к чему ведут их поступки.

— Кто-нибудь пострадал? — спросил граф безо всякого участия в голосе.

Морис покачал головой.

— Слугам разрешили уйти, даже Жану… Едем ко мне, дружище. Ты перенес сильное потрясение и, честно говоря, похож сейчас на саму смерть.

Граф посмотрел на Мадлен.

— Я был неучтив, — сказал он. — Мне давно уже следовало представить вас.

Он держится за этикет как за единственную опору, когда сама земля уплывает из-под его ног, подумала Мадлен. Она не могла не восхититься таким самообладанием графа. Он тем временем с невозмутимой корректностью представил ей Мориса Шампьена, своего адвоката и друга.

— Морис помогал мне управляться с моими делами, — произнес он с горькой улыбкой. — Теперь остается выяснить, осталось ли у меня достаточно средств, чтобы я мог и в будущем прибегать к его услугам…

Молодой служитель закона по-прежнему выглядел озабоченным.

— Поедем ко мне, Люсьен, — предложил он в третий раз.

После минутного колебания граф едва заметно кивнул:

— Хорошо, — и направился к своей лошади.

Мадлен волновалась, когда экипаж подъезжал к деревне. Она испытывала сочувствие к графу, беспокоилась, как он перенесет случившееся, ибо его внешний вид свидетельствовал, что он находится на грани срыва.

Они въехали в деревню и, повернув налево, оказались на маленькой лужайке, в центре которой, как и в тысячах деревень по всей Франции, было воздвигнуто дерево свободы — монумент Революции. Это было не настоящее дерево, а полосатый столб, напоминающий майский шест, украшенный трехцветными флагами и лентами. И служило оно символом присоединения деревни к Революции. На графа это дерево подействовало как красная тряпка на быка.

Он остановился, неотрывно глядя на дерево. Потом дал знак кучеру экипажа сделать то же самое. Приблизившись к нему, он попросил отмотать кусок веревки, которой привязывали багаж. Спешившись, граф привязал один конец веревки к задку экипажа, а другой — к дереву свободы. К этому времени двери домов, выходящие на лужайку, стали открываться, и люди, влекомые любопытством, которое оказалось сильнее, чем страх перед графом, высыпали на улицу.

Высунувшись из окна, Мадлен с ужасом наблюдала за происходящим. Люсьен приказал кучеру экипажа трогать. Она почувствовала рывок и, оглянувшись, увидела, что увитый лентами шест лежит на земле. Граф стоял в центре лужайки воплощением надменности и гнева.

— Вот что я думаю о вашей свободе! — прорычал он, обводя взглядом толпу. — Если из-за этой свободы бессмысленно сожгли мой дом, то это свобода дураков. Это моя земля, и я не потерплю на ней символа анархии и безмозглого насилия. Не эта ли свобода сделала узником короля Франции? Не эта ли свобода лишает церковь ее собственности и принуждает священников клясться в верности светским властям? Вы, люди, не знаете значения этого слова!

Мадлен в страхе ожидала реакции толпы, словесных оскорблений. Но обаяние графа и его справедливый гнев одержали победу. Люди стояли в молчании более уважительном, нежели мрачном. Это были люди земли, его люди, и многие из них чувствовали себя виноватыми за совершенное.

Граф неустанно шагал взад и вперед по истертому ковру в кабинете Мориса Шампьена. Он был бледен, напряжен как струна и все еще не мог полностью поверить в свою потерю.

— И ты говоришь, что я не должен ничего делать? — в гневном раздражении вопрошал он своего друга. — По-твоему, взять вот так просто и забыть обо всем?

— Я понимаю твои чувства, — спокойно отвечал Шампьен. — Но я хочу объяснить тебе происшедшее, хотя, по правде говоря, сам не вполне могу понять. Я удивился, увидев, что наших людей так легко увлечь. У нас здесь появились агитаторы из Алансона. Они направлялись в Париж, в якобинский клуб, как они сказали, и, очевидно, хотели попрактиковаться в ораторском искусстве на наших простаках. И все же я думаю, что дело не обернулось бы так скверно, если бы твой управляющий не повысил арендную плату Пьеру Булену.

Граф прекратил свою ходьбу.

— Но ты же сам говорил, что этот малый — лентяй, что он дал сгореть собственному амбару! Он сам должен отвечать за свои поступки. На месте Жана я сделал бы то же самое!

— Сомневаюсь, — заявил Шампьен. — Ты же не глуп, понимаешь: надо было учитывать, что страсти к тому моменту достаточно разгорелись. Ну, и еще присутствовал личный момент. Жан — хороший управляющий, но он никогда не умел говорить с арендаторами. Он был груб и высокомерен, и Булен ответил ему тем же при людях. Когда чужаки из Алансона заговорили о том, что аренду повысят всем, им поверили. В таком случае крестьянам оставалось все меньше шансов на то, чтобы выкупить землю, а тот факт, что даже при более низкой арендной плате очень немногие смогли бы это сделать, не принимался во внимание.