Кроме того, Фаусто никогда не носил бронежилет, а когда она спросила почему, ответил:

— В прошлом году в Штатах застрелили пятьдесят четыре полицейских. На тридцати одном был бронежилет. Ну и много пользы он им принес? — Фаусто поймал взгляд напарницы, направленный на его грудь, и добавил: — Это все мое. Никакого бронежилета. У меня объем груди больше, чем у тебя. — Потом посмотрел на нее и сказал: — Гораздо больше.

Это замечание по-настоящему ее разозлило, потому что маленькая от природы грудь Баджи Полк сейчас была набухшей. Очень набухшей. Дома у нее осталась четырехмесячная дочь, за которой ухаживала ее мать, потому что Баджи только что вышла на службу после декретного отпуска, похудев на несколько фунтов. Ей не хотелось выслушивать слегка завуалированные шуточки о размерах своей груди от старого хрыча, особенно когда эта грудь причиняла ей физические страдания.

Ее муж, детектив отделения западного Лос-Анджелеса, ушел от нее за три месяца до рождения дочери, объяснив, что их двухгодичный брак был «достойной сожаления ошибкой». И что они были «взрослыми людьми». У нее было желание вмазать ему по зубам полицейской дубинкой, как и половине его дружков, которых она встречала, выйдя на работу. Как они могли дружить с таким козлом? Она отдала ему ключи от сердца, а он вошел, перевернул мебель, разбил посуду и украл самое ценное. Подлый ворюга.

И вообще, зачем женщины-полицейские выходят замуж за копов? Она сотни раз задавала себе этот вопрос с тех пор, как этот кретин бросил ее с дочерью и дешевым обещанием не задерживать алименты и навещать девочку, «когда подойдет время». Естественно, имея за плечами пять лет выслуги, Баджи понимала, почему женщины-полицейские выходят замуж за копов.

Когда она вечером приходила домой с желанием выговориться, обсудить то дерьмо, с которым ей приходилось сталкиваться на улицах, кто еще мог понять ее лучше, как не другой коп? Что было бы, если бы она вышла замуж за оценщика страховых убытков? Что бы он сказал, если бы она поделилась своими переживаниями! Например, о том случае в сентябре, когда они прибыли по вызову в Голливуд-Хиллз, где владелец многомиллионной виллы, приняв слишком большую дозу экстази и крэка, задушил десятилетнюю падчерицу, потому что она отвергла его сексуальные домогательства — во всяком случае, к такому выводу пришли детективы. Правды не узнает никто, поскольку этот ублюдок снес себе полчерепа пулей четырехдюймового «кольта-магнума», пока Баджи с напарником стояли на крыльце, разговаривая с соседкой, которая утверждала, что слышала, как плакал ребенок.

Услышав выстрел, полицейские с оружием наготове побежали к дверям, а Баджи на ходу вызывала подмогу, крича в микрофон, укрепленный у нее на плече. Когда подмога прибыла и копы выпрыгивали из автомобилей с ружьями в руках, Баджи стояла в спальне хозяина дома, не в силах отвести взгляд от детского тельца в пижаме. Странгуляционные полосы уже начинали темнеть, из глаз сочилась кровь, на пижаме виднелись пятна от мочи и экскрементов. Отчим лежал в гостиной, вытянувшись на диване, подголовник которого был забрызган кровью, ошметками серого вещества и осколками кости.

Свихнувшаяся от курения крэка женщина, мать ребенка, визжала на Баджи:

— Помогите ей! Оживите ее! Сделайте же что-нибудь!

Она кричала снова и снова, пока Баджи не схватила ее за плечо и заорала в ответ:

— Заткнись немедленно! Она мертва!

Именно поэтому женщины-полицейские всегда стремились выйти замуж за копов. Как бы ни был велик процент разводов таких пар, они считали, что брак с гражданским еще хуже. С кем можно поговорить после того, как увидишь задушенного ребенка на Голливуд-Хиллз? Может быть, мужчинам-полицейским и не требовалось рассказывать о своих переживаниях, но женщинам нужно было выговориться.

Баджи надеялась, что когда вернется на службу, ей в напарницы, возможно, дадут женщину — по крайней мере пока она не кончит кормить грудью. Но Пророк сказал, что график этого месяца полностью нарушен из-за неожиданно большого числа ранений при исполнении служебных обязанностей, отпусков и тому подобного. Он сказал, что Баджи в этом месяце может поработать с Фаусто. В Управлении полиции Лос-Анджелеса все крутилось вокруг графика дежурств, а Фаусто считался надежным ветераном и, по словам Пророка, никогда не подводил напарников. Но вытерпеть двадцать восемь дней такого дерьма?

Фаусто тосковал по старым добрым дням в Голливудском участке, когда после ночной смены они собирались, чтобы выпить пива и расслабиться на верхней автостоянке кинотеатра Джона Энсона Форда, что напротив летнего театра Голливуд-Боул, в месте, которое они называли «Дерево». Иногда к ним присоединялись девочки, и если одна из них целовалась в машине с копом, можно было не сомневаться, что другой коп незаметно подкрадется, заглянет в окно и заорет:

— Вы задержаны на месте преступления!

В одну из таких благоуханных летних ночей Пророк с Фаусто стояли вдвоем, привалившись к «фольксвагену». Фаусто тогда был молодым копом, только что вернувшимся из Вьетнама, а Пророк — уже бывалым сорокалетним сержантом.

Он в тот раз поразил Фаусто, сказав:

— Сынок, посмотри туда, — и показал на освещенный лучами прожектора крест на вершине холма. — Это чудесное место, чтобы разбросать пепел, когда настанет твой час. Там, высоко над Голливуд-Боул. Но есть местечко еще лучше. — И Пророк рассказал молодому Фаусто Гамбоа об этом месте, и тот всегда о нем помнил.

То были прекрасные деньки в Голливудском участке. Но после нововведений последнего шефа полиции, которые называли «актами террора», никто не осмеливался даже на милю приблизиться к Дереву. Никто больше не собирался, чтобы выпить доброго мексиканского пива. Более того, молодое поколение копов, питающихся мюсли, больше беспокоилось о микрофлоре кишечника. Фаусто своими глазами видел, как они пьют обезжиренное молоко. Через соломинку!

«Вот как получается, — думала Баджи, — я еду на пассажирском сиденье рядом со старым козлом, который наверняка старше моего отца, а ему, будь он жив, исполнилось бы пятьдесят два года». Судя по числу нашивок на рукаве Фаусто, он прослужил в полиции больше тридцати лет, и почти все в Голливуде.

Чтобы наладить отношения с напарником, она спросила:

— Сколько лет вы работаете, Фаусто?

— Тридцать четыре года, — ответил он. — Поступил на службу еще тогда, когда у копов были фуражки, и их, черт подери, нужно было надевать, когда выходишь из патрульной машины. А кармашки для дубинок предназначались именно для дубинок, а не для мобильников. — Помолчав, он добавил: — Это было еще до твоего появления на этой планете.

— Я появилась на этой планете двадцать семь лет назад, — сказала Баджи, — и работаю больше пяти лет.

То, как он на секунду приподнял правую бровь и отвернулся, наверное, должно было означать: «Кому, на хрен, нужна твоя биография?»

«Ну его к черту», — подумала она, но когда наступила ночь и Баджи все сильнее ощущала боль в грудях, Фаусто решил поддержать светский разговор.

— Баджи? — произнес он. — Странное имя.

Стараясь, чтобы ее слова не звучали как оправдание, она сказала:

— Моя мама из Австралии. Баджи — это австралийский попугайчик. Так меня называла мама, и имя прижилось. Должно быть, она считала его подходящим.

Фаусто остановился на красный свет, осмотрел Баджи сверху донизу — от светлой короткой косы, подколотой согласно инструкции, до начищенных ботинок — и спросил:

— Какой у тебя рост? Сто семьдесят пять — сто восемьдесят? А весишь сколько? Примерно столько же, сколько моя левая нога? Ей следовало звать тебя «цаплей».

В этот момент Баджи почувствовала настоящую боль. Наверняка из-за хриплого голоса этого ублюдка!

— Отвезите меня на подстанцию на Чероки-авеню, — сказала она.

— Зачем? — спросил Фаусто.

— Очень болит грудь. У меня в походной сумке есть молокоотсос, я могу отсосать молоко на участковой подстанции и оставить его там.

— О, черт! — сказал Фаусто. — Не могу поверить! Двадцать восемь дней такого патрулирования?