Нет, он подождет… на этот раз. Правда, год назад он тоже ждал, и вот куда это его привело. Любовь всей его жизни вышла замуж за другого.

Но хорошо то, что хорошо кончается. Разве сейчас, год спустя, Эмма не вышла за него?

Ничего, он подождет. И его терпение будет вознаграждено. Наступит день, и, возможно, очень скоро, когда Эмма преодолеет свои обиды, когда она посмотрит на него и поймет, что он изменился.

И из этого понимания, возможно, расцветет чувство, более сильное, чем дружба, которая уже возникла между ними. Дружба и взаимное влечение. Ибо, сколько бы она ни отрицала, Джеймс знал, что Эмма желает его. Ее губы твердили одно, а тело говорило другое. Сколько же ей понадобится времени, чтобы прислушаться к самой себе?

А пока ему вполне достаточно того, что она спит в двадцати футах от него, а не в другом конце страны.

Впрочем, последнее обстоятельство с каждой минутой все сильнее давило на совесть Джеймса. Что за нелепая причуда спать в этих креслах! Будь он проклят, если согласится терпеть такие муки, но единственное, что ему остается — это перебраться в другую комнату, предоставив кровать в полное распоряжение Эммы. А это никуда не годится. Можно себе представить, что скажет по этому поводу его мать и какие разговоры пойдут между слугами.

Около полуночи Джеймс наконец сдался. Отбросив одеяло, он поднялся с кровати и тихо подошел к сдвинутым креслам у камина.

Эмма спала, хотя, как ей удавалось спать в подобных условиях, Джеймс не представлял. Не иначе как от полного изнеможения. Шея ее была согнута под столь необычным углом, что он подумал: если оставить ее в таком положении, утром ей придется несладко.

Вздохнув, Джеймс нагнулся, подхватил Эмму вместе с одеялами и поднял с ее неудобного ложа.

Она тотчас проснулась.

— Сейчас же положи меня! — скомандовала она хрипловатым спросонья голосом.

— Положу, — отозвался Джеймс. — В постель, где тебе и полагается находиться.

Ее реакция не заставила себя ждать.

— Джеймс! — взвизгнула Эмма, но он шикнул на нее.

— Тише, — сказал он. — Ты же не хочешь, чтобы моя мать и бог знает сколько народу примчались сюда? Они мигом сообразят, что к чему и, вне всякого сомнения, сочтут своим долгом известить судью Риордана об истинном положении вещей, и ты никогда не увидишь десяти тысяч фунтов и ту распрекрасную школу, которую собираешься построить на эти деньги.

Упоминание имени судьи возымело обычное действие. Эмма притихла.

— Откуда ты знаешь про школу? — спросила она.

— Ты говоришь во сне.

Она вскинула на него смущенный взгляд.

— Ничего подобного!

— Говоришь-говоришь, — заверил ее Джеймс. — И тем не менее я готов разделить с тобой постель.

Эмма помолчала, настороженно прищурившись.

— Ладно, — сказала она наконец. — Только никаких поцелуев…

Даже если бы она хотела его спровоцировать, то не добилась бы большего эффекта. Джеймс приник к ее губам со всем искусством, на которое был способен, а учитывая его долгий и разнообразный опыт в этой области, способен он был на многое. Эмма повела себя именно так, как он ожидал: вначале мятежно напряглась в его объятиях, а затем обвила его шею руками, прильнув к нему всем телом и раскрыв губы. После этого уложить ее в постель было проще простого.

Впрочем, когда он опустился на нее, накрыв вместо одеяла своим телом, Эмма, казалось, немного пришла в себя и что-то пролепетала. Но тут рука Джеймсе скользнула в вырез ее ночной рубашки, обхватив упругий холмик груди, и вместо слов протеста с ее губ сорвался довольный вздох. А когда его колено раздвинуло ее ноги и твердое бедро прижалось к сокровенному местечку на стыке ее бедер, Эмма, как ни старалась не смогла сдержать очередного вздоха, наслаждаясь волной желания, прокатившейся по ее телу.

После этого все мысли о сопротивлении вылетели у нее из головы, словно прикосновения Джеймса обладали магической силой, делавшей ее послушной всем его прихотям. Ее больше не волновало, сохранится и] брак или нет, лишь бы он касался ее, заставляя трепетать каждый нерв, рассылая восхитительные ощущения по всему телу.

Джеймс, почувствовав, что она сдалась, не преминул воспользоваться своим преимуществом. Конечно это не слишком справедливо, что он имеет над ней такую власть, но не предаваться же ему угрызениям совести сейчас, когда они наконец перешли к тому, о чем он мечтал весь день? Приподняв подол ее ночной рубашки, он проник рукой туда, где только что находилось его бедро. Эмма откликнулась тихими стонами наслаждения, хотя в уголке ее сознания и гнездилась мысль, что нехорошо заниматься любовью с другим мужчиной в том самом доме, где жил ее муж. Но затем она припомнила, что теперь ее муж Джеймс. Да и так ли уж важно, где они находятся, если Джеймс желает ее? И если она испытывает к нему не меньшее желание.

Джеймс тем временем освободился от халата, и они слились воедино, как будто были созданы друг для друга, даже если один из них настолько упрям, что отказывается это признать. Впрочем, Эмма не имела столь разнообразного опыта в подобных делах, как Джеймс, чтобы знать, как редко встречается столь совершенное слияние.

Но она была более чем готова оценить наслаждение, которое они доставляли друг другу. Она взмыла в недосягаемые сферы, где бывала только с ним, Джеймсом. Этого, во всяком случае, она не сможет отрицать.

Когда Джеймс также обрел высвобождение и рухнул на нее, они еще некоторое время лежали, сплетясь влажными телами и тяжело дыша, освещенные последними отблесками затухающего пламени. Наконец он соскользнул с нее и перевернулся на бок. Зеленые глаза встретились с голубыми, и он любезно осведомился:

— Ну а теперь будешь хорошей девочкой и останешься в постели?

Вместо ответа она уткнулась лицом в его шею.

Но Джеймсу этого вполне хватило.

— Голубой тебе к лицу, — объявила Регина Ван Корт. — Впрочем, голубой цвет всегда шел Эмме. Правда, Пенни?

Пенелопа Ван Корт, гладя на все увеличивающуюся в размерах груду платьев на соседнем диванчике, только поджала губы. Эмма, стоявшая на низкой скамеечке посреди комнаты, догадывалась, что ее кузине приходится нелегко. Пенелопа всегда трепетно относилась к моде, и хотя родители ни в чем ей не отказывали, они не смогли дать ей то, чего ей больше всего хотелось.

А предметом мечтаний Пенелопы, разумеется, был муж. Ей надоело появляться в бальных залах в белом или бледно-розовом, как полагалось незамужним девушкам. Вид младшей кузины, облаченной в голубое платье самого смелого оттенка, который только можно было вообразить, не способствовал хорошему настроению мисс Ван Корт.

— Пожалуй, — сказала она, поднявшись со своего места, и подошла к окну, встав спиной к островкам зеленого, изумрудного и золотистого шелка, разбросанным по комнате.

Эмма проводила кузину обеспокоенным взглядом. Как объяснить Пенелопе, придававшей такое значение одежде и прочей мишуре, что это всего лишь фасад. Что ее свадьба — сплошное притворство, обман и надувательство…

Или нет? Судя по тому, как развивались события, их брак с Джеймсом постепенно превращался во вполне нормальный, чего нельзя было сказать о ее первом браке.

Впрочем, что бы она ни сказала Пенелопе, маловероятно, что это хоть что-нибудь изменит. Та твердо настроилась на хандру, и Эмма по большому счету не могла упрекнуть ее в этом. Никогда в своей жизни Эмма не видела столько платьев, шляпок, корсетов, нижних юбок и башмачков, сколько привезла портниха леди Денем на следующее утро после их прибытия в Лондон. Складывалось впечатление, что граф скупил весь магазин.

Во всяком случае, когда Эмма в полном неведении вошла в комнату, ожидая застать там только свою тетку и кузину, приехавших с визитом к матери Джеймса, ее глаза чуть не выскочили из орбит.

— Ну нет, — сказал Джеймс, положив ладонь ей на спину и подтолкнув вперед, когда она невольно попятилась. — Уж не знаю на счастье или горе, Эмма, но ты моя жена, и я не могу допустить, чтобы ты донашивала старые платья, хотя лично мне ты нравишься во всем. Люди подумают, что я скряга.