— Вы такой милый! Что бы я без вас делала?

— Незачем об этом думать. Я в твоем распоряжении.

Зимний семестр показался Мадлен легче, особенно после того, как она стала свободно говорить по-немецки. И привыкла к дисциплине. Все задания необходимо было выполнять в точности. Никаких «почти» не признавалось. Часто это приводило в отчаяние, но девушка старалась изо всех сил. Научиться отмеривать и резать до восьмой доли миллиметра с самого начала казалось невероятным. Однако теперь она понемногу овладевала этим искусством. Ее воодушевляло стремление к совершенству, которого добивались студенты и требовали преподаватели. И сознание того, что, вернувшись из Пфорцхайма, она станет одной из лучших в своей области.

Преподаватели в институте были настоящими надсмотрщиками. Непревзойденные асы своего дела, они держались со студентами отчужденно, но всегда были готовы прийти на помощь. Правда, персонально заниматься с каждым у них не хватало времени. Работы было много, и они относились к подопечным с невероятной требовательностью.

Технический курс Мадлен заключался в резке и пайке металлов с абсолютной точностью. Ее учили резать и соединять детали. При этом любая линия должна была оставаться идеально прямой. А детали точно соответствовать размерам по высоте, широте и глубине. Стоило ошибиться на ничтожную долю миллиметра, и приходилось повторять задание.

Основным преподавателем Мадлен был герр Пфайффер, тощий лысоватый мужчина средних лет. Он не позволял своим студентам относиться к занятиям наплевательски. Месяцами группа только и делала, что резала и спаивала металлы в определенных пропорциях толщины. Со временем им стали позволять изготовлять простые модели колец — как круглых, так и квадратных. Завершился год золотыми браслетами и цепочками. На этой стадии технического мастерства моделирование играло совсем незначительную роль.

Как-то Мадлен в течение семи часов терпеливо билась над простым серебряным колечком. Она точно отмеряла, резала и паяла металл. А когда закончила, поняла, что получилось самое совершенное изделие из всего, что она до этого делала. И ее щеки удовлетворенно зарделись. Она уже надевала защитные очки, чтобы уберечь глаза во время полировки, когда к ее столу подошел герр Пфайффер. Преподаватель вежливо улыбнулся и попросил показать ему изделие.

Волнуясь, Мадлен протянула руку. Она ожидала, что на нее обрушится щедрый поток похвал. Она упорно трудилась, и кольцо получилось идеальным.

— Что ж, фрейлейн Латем. — Преподаватель внимательно изучил работу сквозь висевшую на шее на серебряной цепочке ювелирную лупу. — Недурно, недурно. Пожалуйста, повторите все снова.

Как часто Мадлен слышала от него за год эти слова, она бы не взялась сосчитать: «Недурно, недурно. Пожалуйста, повторите все снова». Но в тоне и в глазах читалось ободрение. Даже в начале года преподаватель не выставлял ее неучем.

Каждое задание приходилось повторять три-четыре раза, прежде чем разрешалось переходить к следующему. То же самое происходило на занятиях по техническому рисунку. Месяцами Мадлен рисовала молодые побеги и даже решила, что весной не сможет смотреть на почки на деревьях.

Но как бы то ни было, она приобретала знания. Простое одобрение герра Пфайффера доставляло огромное удовольствие. Шаг за шагом она приближалась к тому, к чему стремилась. К профессии ювелира-дизайнера.

И все-таки ей так хотелось зашвырнуть в корзину для мусора технический рисунок и начать моделирование. Каждый раз, когда проходила выставка дизайна старших студентов, ее одолевала апатия. Все «старшие» были годами моложе ее, почти все — выходцы из европейских семей, которые так или иначе на протяжении многих поколений были связаны с ювелирным делом.

Родители ее лучшей подруги-голландки Катрины владели ювелирным магазином в Амстердаме. Отец и дед Кристофа работали огранщиками камней в Идар-Оберштейне. Квартировавшая вместе с ней у Фишеров датчанка Бригитта становилась первым ювелиром в семье, но ее родные имели огромный литейный цех под Копенгагеном. Никто из них не ходил в колледж. Вместо этого все они занимались дизайном. Даже если бы они не поступили в институт, все равно бы учились у какого-нибудь мастера.

Мадлен беспокоило вот что: ее друзья оказались в институте не потому, что этого хотели, а потому, что этого от них ожидали. И по окончании предполагали работать на отцов, дядей или кузенов, короче — в семейном деле.

Мадлен приехала сюда по собственной воле. Она выбрала ювелирное дело, потому что оно ее привлекало. Ей трудно было поверить, что другие делали только то, что им велели. Девушка долго держала рот на замке, но как-то вечером за пивом и сандвичами не выдержала и решила поговорить с Катриной.

— Послушай, Катрина, я не понимаю, ты-то здесь почему? Ты красивая и говорила, что работала в Амстердаме моделью.

Голландка широко улыбнулась:

— Ну, поработала бы еще пять лет, а дальше что? Красота не вечна. Американке это трудно понять. Но в Европе жива традиция и… уважение к семье. Вот почему я здесь. Ювелирное искусство — дело очень семейное. У меня в Голландии есть подруга, которая уже в седьмом поколении содержит таверну. И ей никогда бы не пришло в голову заниматься чем-нибудь иным.

— Именно это я и имею в виду, — оживилась Мадлен. — Ты сама-то чего хочешь? Где твоя свобода выбора?

— Я свободна делать многое в жизни. — Катрина размазала по бутерброду горчицу. — А что касается работы, я должна остаться в семейном деле.

— Ну конечно. — Мадлен начинала терять терпение. — Но почему не поработать сейчас моделью, а уж потом ублажать семью?

Катрина улыбнулась и сочувственно на нее посмотрела.

— У американцев другой склад ума. Я довольна планами на будущее. Люблю определенность. Никаких сомнений и колебаний.

— В чем сомнений? — В комнату со стаканами в руках вошли Кристоф и его приятель.

— Мадлен — американка до мозга костей, — рассмеялась Катрина. — Она полагает, что мы поступаем неправильно, когда делаем то, что от нас требуют, а не то, что мы хотим.

— Но, дорогая Мадлен, — улыбнулся Кристоф, — неужели Катрина тебе не объяснила, что мы хотим именно того, что от нас требуют?

— Начинает доходить, — проговорила девушка, — хотя до конца я все равно никогда не пойму.

— Когда-нибудь поймешь. А теперь лучше выпьем пива. Завтра воскресенье… никаких занятий. Если день будет солнечным, можно поехать на пикник.

Еще одна черта здешних студентов — они умели развлекаться. Не обсуждали до одури какой-нибудь предмет. Просто пили пиво и наслаждались жизнью. В других районах Германии и вообще в Европе людей, особенно в университетах, интересовала политика. А здесь студенты были замкнуты в собственном мирке. Глобальные проблемы оставляли их равнодушными.

Мадлен заплатила за очередную порцию пива для всех и сидела, глядя на друзей. Питер рассказывал по-немецки анекдот. Девушка дала отдых мозгу и отключилась. Они хоть простодушные, но уравновешенные люди. И нет ничего плохого в том, что они испытывали гордость за свой уклад жизни.

Да, Анна была права: этот год обогатил ее ценным опытом.

Однажды вечером в начале марта фрау Фишер позвала Мадлен к телефону. Из Лондона звонил Уатт Макнил:

— В понедельник я встречаюсь с Пшорном. Надо убить до этого время. Как насчет того, чтобы в выходные покататься на лыжах во французских Альпах?

Мадлен на минуту задумалась. Несмотря на принятое решение, ей хотелось вырваться из скучной серости зимнего Пфорцхайма.

— О… не могу… У меня экзамены… надо готовиться, — солгала она.

— А на ужин позволишь тебя пригласить? Или вообще ничего не получится? — В голосе Уатта появились прохладные нотки.

Мадлен не хотелось его обижать.

— С удовольствием. Если не весь уик-энд…

— Все в порядке. Я понимаю.

Когда лимузин Уатта, на этот раз коричневый «бентли», подкатил, чтобы забрать Мадлен, девушка удивилась, увидев Макнила в новых джинсах и бледно-желтом свитере с вырезом лодочкой. Он выглядел моложе, чем обычно.