Вчера вечером после сцены, которая между нами разыгралась, я впихнула в один чемодан все свои вещи. Сейчас живу у своей подруги Эйприл Люис (девушка из нашей конторы), но это временно, пока не подыщу себе жилье. Ничего особенного я не смогу себе позволить, учитывая мой заработок, но, Брайан, только подумай, это же будет моя собственная квартира. Без Нонни! Это кажется мне сном. Я все не верю, что так сделала. Ручаюсь, что и Нонни тоже. Вчера я позвонила Клер из автомата по пути к Эйприл. Рассказала ей, что случилось, и прежде чем она успела воскликнуть по обыкновению: „Я за тебя помолюсь", вклинился голос оператора, заявивший, что за продолжение разговора нужно опустить еще двадцать пять центов. Я чуть не засмеялась, правда, но я для этого была слишком взбешена. Клер я заявила, что если она не хочет, чтобы Нонни умерла от голода или свалилась с лестницы и сломала все свои паршивые кости, то пусть снимает свой нимб и спускается с облака или еще с чего, на чем она там сидит, и приезжает ухаживать за бабкой. И знаешь что? Не думаю, что Бог хоть на йоту рассердится на меня за это.

А хочешь услышать еще более сумасшедшие вещи? Так вот, сегодня утром, когда я пришла на работу, мистер Гриффин, мой босс (я пишу это письмо после разговора с ним, в обеденный перерыв), сказал мне, что у него есть хорошие новости. Он беседовал со своим старым другом, который возглавляет фонд, ведающий стипендиями для великовозрастных студентов, — таких, как я! — которые решили вновь сесть за парту. В общем, сейчас как будто все уже обговорено. Представляешь, я поступаю в колледж! Да-да! Я! Денег, правда, не слишком много — только на оплату учебы и книг, но мистер Гриффин обещает давать подработку — столько, сколько я смогу осилить после занятий. Так что с голоду я не умру, тем более что на машинке я печатаю неплохо. Мне так радостно и вместе с тем так боязно. А справлюсь ли я? Не засмеют ли меня в классе в первый же день? Я бы этого просто не выдержала и убежала с занятий. Только что звонила Молли, и она говорит, что я идиотка. Наверно, так оно и есть, то есть в том смысле, что мне нечего бояться, будто я провалюсь. Господи, как хочется верить, что все окажется хорошо и меня не будут считать самой старой и самой тупой среди первокурсниц Нью-Йоркского университета.

Ты, скорее всего, найдешь это все странным и чересчур уж смелым, но, поверь, так будет лучше. Когда ты вернешься, мы начнем все сначала, на равных. Не будет ни Великомучеников, ни Вьетнамов. Только ты и я. О, как мне тебя не хватает, Брайан! Порой мне кажется, я не проживу без тебя и минуты. У вас там правда так ужасно, как приходится слышать? В своих письмах ты не слишком-то распространяешься насчет того, в каких условиях вы там живете и воюете. Это что, ради моего спокойствия, да? Ты пишешь, что любишь меня и грустишь обо мне, но ведь если ты страдаешь и ничего об этом не рассказываешь, то мы как бы еще больше удаляемся друг от друга. Уж пусть лучше я буду волноваться, чем вообще ничего не знать о твоей жизни. Поэтому, пожалуйста, пожалуйста, рассказывай мне все. Я молюсь за тебя каждый день, каждую минуту. Но больше всего я молюсь Богу сейчас, чтобы это письмо дошло до тебя, пока ты еще не перестал любить меня и верить мне.

Твоя навеки

Роза

P.S. В письме ты найдешь моментальный снимок — его сделала своим „Полароидом" Эйприл вчера вечером. Я выгляжу на нем просто ужасно, но все равно посылаю (только, если можешь, не показывай своим друзьям!). И еще, не спрашивай, почему у меня всего одна сережка. Это такой талисман, приносящий удачу. Как цветок клевера с четырьмя листочками. А если бы сережек было две, то, представь, все было бы не так. В общем, ее я надела для тебя. И не сниму до тех пор, пока ты не возвратишься.

ВЬЕТНАМ, 1969 год

— Послушай, а ты вообще-то думал, что с тобой будет… ну, после того, как ты помрёшь? — прошептал шедший за ним по тропе чернокожий парень из Алабамы, почти не видный в ночной темени. — Я хочу сказать насчет того, чтоб попасть на небо, и прочего дерьма. Так как?

— Нет, — так же, шепотом, ответил Брайан.

Он хлопнул себя по щеке, по ней что-то ползло — он не видел, что именно. Омытая дождем тьма в джунглях была всепоглощающей. Вперед он двигался, только ориентируясь на чавканье башмаков Матинского, шедшего впереди.

Было уже далеко за полночь, а их взвод ушел в разведку еще в четыре часа дня. Брайану казалось, что с тех пор прошла уже целая вечность. В пяти или шести километрах от того места, где они сейчас находятся, один из солдат, Реб Паркер, нарвался на Прыгучую Бетти. Мина разорвала его на две половины в буквальном смысле слова. На его ногах оставались башмаки — только вот сами ноги были отделены от тела.

Нет, в небеса Брайан не верил. Но что за дерьмо ад, ему было чертовски легко себе представить: бесконечные сырые коридоры джунглей, слоновая трава по пояс — трава, режущая руки, словно лезвие бритвы, — нескончаемые дожди и запах разлагающейся мертвечины, отовсюду шибающий в нос.

— А почему? — не отставал от него парень из Алабамы, шагавший теперь совсем рядом. Под надвинутым на глаза маскировочным шлемом Брайан мог различить мясистое смугло-коричневое лицо, почувствовать резкий запах жевательного табака. — Ты ведь католик, так? Я сам видел, как ты крестишься.

— Это еще ни о чем не говорит.

— Ни о чем — это как?

— А так. Если я и католик, то это не значит, что я принимаю на веру все, что говорит мне церковь.

— Ты в Бога-то веришь, нет?

— Я больше ни в чем не уверен.

— Не пугай меня, парень, я и так напуган.

— Ты в первый раз в разведке? — спросил Брайан, побывавший в разведке не единожды. Впервые ему выпало идти туда сразу после прибытия в часть. Но Алабама был новенький.

— Как же, первый. Я в этих лесах столько миль пропахал, что пора и помирать. Третью форму донашиваю. Что ж, мне будет и дальше везти, по-твоему?

Брайан помолчал.

— Послушай, Алабама, слышишь, река шумит. Похоже, мы почти рядом. Там мы будем вне опасности. Это уже наши позиции.

— Никакая это не река, а дождь, парень, — тихо рассмеялся негр, его имени Брайан никак не мог вспомнить. — Как в вашу часть перевели, так они все время и льют. Господи, да я бы свое левое яйцо отдал за пару сухих носков и чтоб сигарета была не мокрая. Эти азиаты, да их разве услышишь? Они ведь башмаков не носят. И потом, косоглазые не забивают себе голову такой чепухой, как сухие носки. Они все время начеку, чтоб им башку не оторвало ко всем матерям.

Он тихо затрясся от смеха, перешедшего вскоре в истерические всхлипы. Всхлипы были приглушенные, похожие на пение трассирующих пуль. Брайану показалось, что парень сходит с ума. Господи, да разве все они не сходят, каждый по-своему?

Ты думаешь о сухих носках — значит, ты стараешься не думать о смерти.

Ты слышишь шум реки — значит, ты стараешься не думать, как еще далеко до нее.

Никогда, подумал Брайан, настоящий разведчик из их части не скажет тебе, сколько он уже в этих джунглях, а только — сколько ему осталось месяцев до возвращения домой.

„Домой. О Господи, разве я могу об этом думать. Домой — это куда тебя отправляют, когда ты убит".

Он знал, что в некоторых взводах солдаты из бывалых таскают с собой мешки, предназначенные для транспортировки убитых, даже спят в них, чтобы не мокнуть.

Он вспомнил свой первый день во Вьетнаме. Посадка в Сайгоне на реактивном „континентале" — сладкий, как сироп, голос Глена Ярбро, поющего в солдатских наушниках; прелестная блондинка-стюардесса, чирикающая: „Добро пожаловать во Вьетнам, джентльмены. Увидимся с вами через год". Потом долгие часы стояния на расплавленном гудроне вместе с тридцатью или сорока другими салагами в ожидании, когда их распределят по взводам. Парки отупели от жары и восемнадцатичасового перелета. Один парнишка завелся и все требовал, чтоб его определили на передовую и он мог „накостылять этим желтозадым". Брайан никуда не рвался: ему казалось, что все рассказы о Вьетнаме в основном сильно преувеличены.