По ее лицу побежало что-то холодное, и Сильвия поняла: это слезы. С силой прижав пальцы к щекам, она вскрикнула:

— Знал? Ты хочешь сказать, что он знал с самого начала?

— Он дал мне денег, — ответил Никос, понурив голову. — За это я должен был обещать ему, что больше никогда тебя не увижу. Пятьсот долларов. Я истратил их на старый пикап. Это стало началом моего дела. Того, что потом стало называться „Антерос Констракшн".

— „Антерос"? — переспросила Сильвия, все разом поняв. — Да это ведь бог обманутой любви?

— Правильно, — смущенно признался он. — Но я любил тебя, и мне было известно то, чего не знал он. Ну, что ты никогда не оставишь его ради меня или кого-то другого. Вот я и взял от Джеральда деньги, хотя мне до сих пор стыдно.

— Не стыдись. Есть вещи и похуже, чем брать деньги, — ответила Сильвия. „Значительно хуже, чем ты себе представляешь!" — подумала она про себя.

Они проходили под сенью огромного высохшего вяза, и Сильвия вдруг вспомнила выражение, означавшее дурное предзнаменование: „По могиле прошел гусь".

— Я не виделся с ним все эти годы. И только два года назад… Тогда кто-то мне сказал, что его интересует недвижимость, которую я приобрел, собираясь начать строительство. А мне нужны были средства. Вот я и пошел к нему. Но в основном, думаю, пошел я все-таки не из-за денег, а из-за тщеславия. Мне хотелось покрасоваться перед ним, показать, что его пятьсот долларов принесли приличные дивиденды. Больше всего от той встречи мне, правда, запомнилась фотография в серебряной рамке у него на столе. На ней были ты и твоя дочь. И тогда я понял, кто на самом деле выиграл от нашей давней сделки…

Казалось, наступившая за этим признанием Никоса тишина никогда не кончится. Сильвии было слышно, как скрипят под тяжестью снега ветви старого вяза у них над головами, как трепещут крылышками воробьи, перепархивая с ветки на ветку. Где-то неподалеку фыркали моторы машин, натужно гудел экскаватор. Из-за туч брызнул неожиданно солнечный луч, снег вокруг сделался зеркально ярким, а кусочки слюды, вкрапленные в гранитные надгробия, засверкали, как маленькие бриллианты.

Сильвия молча смотрела на чужие могилы, чувствуя: стоит ей сдвинуться с места, и хрупкий подарок, преподнесенный только что Никосом, может разбиться на мелкие куски. Этим подарком была бесценная возможность, открывшаяся ей, заглянуть в святая святых души человека, которого она любила и который так щедро — незаслуженно щедро! — любил ее.

Теперь и печаль, наполнявшая ее существо, стала утонченно светлой — своего рода произведение искусства. Им можно было любоваться, рассматривая его со всех сторон, удивляясь его хитросплетениям.

„Пожалуй, я могла бы рассказать ему сейчас о Розе, — подумалось ей. — Он бы понял. И простил. Ведь все эти годы…"

Боже, как она ничтожна и как великодушен Джеральд!

…Теперь, сидя в кресле-качалке и гладя волосы дочери, положившей голову ей на колени, прямо на рубашку Джеральда, она не могла не думать о том, как люди бывают благодарны за малейшее участие, когда мир начинает разваливаться на куски. Облегчение в этом случае приносит чуткое прикосновение. Доброе слово. Прощение.

Да, Джеральд ушел из жизни. Ее дорогой Джеральд. Ей больше никогда не услышать его шагов на лестнице. Из его кабинета не донесется до нее музыка Пуччини. Подстригая розы в саду, она, подняв глаза, не увидит его улыбающегося лица на верхней террасе. А вечером, когда в доме все стихнет, никто не зайдет к ней, чтобы прочитать вслух из понравившейся ему книги.

Но у нее оставалась ее дочь. Ее Рэйчел. И сейчас Рэйчел охвачена глубокой грустью.

— Мама, — сказала Рэйчел, — я много об этом думала… Только ты не огорчайся. Пока просто думала,ничего больше. Так вот, мне хотелось бы присоединиться к Кэй во Вьетнаме. Там так нужны врачи… В общем, думаю, что мне это нужно, пожалуй, не меньше. Чтобы от всего… отключиться. Но если ты, мама, хочешь, чтобы я осталась с тобой, если ты во мне нуждаешься, я не поеду. Папа, я знаю, наверняка хотел бы, чтобы я осталась и присматривала за тобой.

Сильвия почувствовала острую боль в сердце. Что, теперь и Рэйчел тоже собирается ее покинуть? Боже, сколько еще ударов судьбы она сможет выдержать?

„Джеральд, где ты? — беззвучно позвала она. — Почему ты ушел от меня, когда мне так трудно?"

Да, он всегда был ее защитником. Каким должен был бы быть отец, которого у нее никогда по-настоящему не было. Уж Джеральд-то, конечно, не захотел бы, чтобы Сильвия оставалась одна.

Но почему Рэйчел должна выступать в роли ее защитника? У нее своя жизнь, свои проблемы.

— Нет, — твердо ответила Сильвия, откладывая шитье и поднимаясь с кресла: пустячное, казалось бы, усилие, но и его было достаточно, чтобы боль волной разлилась по затекшему телу, — впрочем, все равно приятно ощущать, что можешь им распоряжаться. — Я не желаю, чтобы ради меня ты отказывалась от собственной жизни. Такая ответственность для меня слишком велика.

— Мама! — воскликнула Рэйчел, тряхнув головой. Соскользнувший с ее лица солнечный луч не давал возможности видеть ее лицо, потонувшее в сумерках. — Поверь, я сама хочубыть с тобой.

— Это сейчас, — возразила Сильвия. — Но пройдет несколько дней, ну, может быть, несколько недель; и ты будешь сожалеть о своем решении. Нет. Конечно, сама мысль о твоем отъезде мне ненавистна. Ведь ты была бы так далеко от меня. Но еще больше мне ненавистна мысль, что ты останешься здесь только из-за меня.

— Ты правда так считаешь, мама? Ты вполне уверена?

„Уверена"? Сейчас Сильвия ни в чем не была уверена. Кроме разве того, что сегодняшний вечер она все же сумеет пережить. Она чувствовала себя такой слабой, потерянной после ухода Джеральда. Но если бы она могла заставить себя сейчас настоять на своем, принять решение и не отступить от него — пусть даже ее решение и ошибочно, — то это уже кое-что! Это показало бы, что она не погибнет, не сникнет, подобно тем бедным розам на могиле Джеральда.

„Жизнь, — подумала она, — полна сюрпризов. И, может статься, я сама преподнесу себе сюрприз".

Сильвия откинула с мокрой щеки дочери прядь волос.

— Сможешь остаться на ужин, дочка? Тогда мы бы и поговорили о твоих планах. И пусть уж Бриджит закармливает нас обеих…

Макс Гриффин проснулся от похрапывания жены. Бернис тихонько подсвистывала, и спросонок ему показалось, что это булькает вода в унитазе и надо встать и спустить ее до конца. При мысли об этом ему тут же самому захотелось в туалет.

С тяжелой со сна головой он с трудом выбрался из-под одеяла. Господи, до чего же ледяной пол! Куда подевались шлепанцы, черт бы их побрал? Пошарив босыми ногами, он в конце концов обнаружил их совсем не там, где сбросил ложась спать, а перед ночным столиком — выставлены как на парад, носками вперед. Бернис. Сомневаться не приходится. Пора бы ему уже привыкнуть. Она это делает постоянно — на тот случай, если ему понадобится сходить ночью в туалет.

Впрочем, „туалет" — не из ее лексикона. Как и „сортир", и даже „клозет". „Туалетная комната"… В его голове так и звучит типичный дамский щебет, когда, встречая гостей, она объясняет в прихожей: „Вот здесь гостиная, а там…" После этого следует детальное описание: „Туалетная комната — в дальнем конце коридора, если вам захочется помыться". „Помыться" — еще одно из ее милых словечек.

В темноте Макс нащупал выключатель. Яркий свет резанул по глазам, будто вспышка фотоаппарата, — розовые кафельные плитки, зеркало, хромированная сушка еще больше усиливали резкий контраст с темнотой коридора. Если он и не проснулся раньше, то уж сейчас сомневаться в этом не приходилось. Вполне можно выступать перед судом присяжных, настолько ясен сейчас его ум.

Справляя нужду, он заглянул в унитаз. Голубая. Вода была неестественно ярко-голубой, как в плавательном бассейне „ИМКА". На его глазах она становилась зеленой. Отвратительно желто-зеленой. Что, Бернис не знает, какой становится голубая вода, когда в нее писаешь? Да нет, откуда ей знать. Она никогда и не смотрит в унитаз. Даже мельком не глянет, прежде чем не спустит воду. От самой мысли об этом ее, должно быть, тошнит.