Роза молча идет на кухню. Там на столе действительно лежит почта. Два письма и открытка.

С бьющимся сердцем она взяла первый конверт. Перевернула. Рука дрожала, во рту пересохло. Но это всего лишь письмо от Клер. Во втором конверте — рекламный проспект по случаю открытия торгового центра в Канарзи.

Открытку послала Молли Квинн, проживавшая теперь в Ванкувере. Ее парень не захотел идти в армию и решил уехать в Канаду. Молли последовала за ним.

В душе Розы все оборвалось. Снова нет письма. Брайан снова не отвечает.

Ну хорошо, нет сейчас… Что если их не будет вообще…

Господи, кто даст ей силы вставать каждое утро, продолжать жить?.. Еще один день, может, даже час…

Роза уронила голову на стол, ощущая лбом его холодную пластиковую поверхность. У нее даже не было сил, чтобы заплакать.

Потом она постаралась представить себе, что Брайан в соседней комнате, — это был ее любимый способ уменьшить свою тоску. Вот откроется дверь, и он войдет сюда, взъерошит ей волосы и начнет подшучивать по поводу юридических журналов, которые она притащила домой. Брайан…

Но сейчас любимый способ явно не срабатывал: она никак не могла даже на минуту поверить, что он рядом. При всем старании ей не удавалось почувствовать прикосновение его руки к своей коже. Она не чувствовала его запаха. Даже забыла, какой он.

Запах. Роза потянула носом. В воздухе явно висел дым. Что-то горело. Она рывком поднялась. Рулет миссис Слатски?

И вдруг все это показалось ей ужасно смешным. Она здесь сходит с ума из-за Брайана, а жизнь, подобно паровому катку, безостановочно ползет вперед своим ходом: этот подонок в подземке, Нонни с ее телевизором, подгоревший рулет… Да, правда, смешно. Роза начала смеяться. Безостановочно. Она смеялась, а по щекам катились слезы. А внутри стоял ком размером с кулак. Стоял и не проходил.

— Почему бы вам не присесть, мисс… хм-м… доктор Розенталь?

Доктор Доленц улыбнулся, но Рэйчел прекрасно видела, что он просто пытается ее успокоить, а не выразить удовольствие от их встречи. Манерами доктор напоминал ей отца: держится с некоторой официальной чопорностью, но в то же время полон желания доставить хоть какую-нибудь радость. Даже сама обстановка кабинета на Парк-авеню с его массивным, полированным столом и дубовым, отделанным медью шкафчиком с картотекой напоминала папин офис в банке. Таким представлялся он ей в детстве, когда мама приводила ее туда. Папа сидел в кожаном, с высокими подлокотниками, кресле. Рэйчел чувствовала себя подавленной атмосферой темной тяжеловесной комнаты с мужскими запахами кожи и курева. Нечто подобное она испытывала и сейчас: то же чувство подавленности и собственной малости, охватившее ее, едва она опустилась на массивную софу, над которой висели на стене три эстампа со сценами из английской охотничьей жизни.

Рэйчел постаралась успокоиться, сцепив лежащие на коленях руки, хотя непослушное сердце выбивало бешеную дробь. Мозг ее сверлила одна-единственная мысль: что показал рентген? Со дня аборта прошло уже полтора месяца, а она все еще не могла освободиться от его последствий… и не исключено, что не сумеет сделать этого никогда.

„Пожалуйста, — беззвучно молили ее губы, — если результаты столь же плохие, как эта ваша пластмассовая улыбка, не нужно мне говорить об этом. Я не желаю ничего знать!"

Рэйчел вспомнились первые несколько дней после аборта… Она металась в жару, а временами впадала даже в бредовое состояние. Вначале казалось, что у нее грипп, свирепствовавший тогда в городе. Как последняя дура отказалась она от предложения Дэвида посадить ее в такси. Ей пришлось пешком тащиться целых шесть кварталов под проливным дождем. Она двигалась словно в тумане, шатаясь как пьяная, пока наконец не протрезвела… или просто обрела достаточно здравого смысла, чтобы остановить машину. Когда она добралась домой, платье было насквозь мокрое и от холода зуб на зуб не попадал…

Температура не спадала три дня. Рэйчел поняла тогда, что это никакой не грипп. Все эти дни ее мучила боль в животе, становившаяся иногда особенно резкой. Именно поэтому Кэй настояла, чтобы она проконсультировалась у хорошего специалиста.

Этим специалистом и был доктор Мортон Доленц.

Вот он сидит сейчас перед ней — темноволосый, с чересчур длинными для его короткого тела волосатыми руками и грубоватыми чертами лица. Однако, несмотря на свой обезьяноподобный облик, доктор Доленц на редкость обходителен. Его диагноз — тяжелое воспаление малого таза. Болезнь неприятная, но госпитализации не потребуется. Конечно же, она не знала об этом заболевании: хоть и не смертельное, но зато оставляет после себя спайки…

Он прописал ей ампициллин — по грамму четыре раза в день. Лекарство почти сразу же помогло ей. Через месяц доктор предложил ей сделать гистеросальпингографию, чтобы узнать, как обстоит у нее дело со спайками в маточных трубах. Его особенно интересовало, насколько интенсивно идет этот процесс. Договорившись с радиологом, он прописал ей морфий, сказав, что будут вводить радиоактивную краску, а это довольно болезненная процедура.

И вот прошла неделя — результаты обследования получены. Доленц встает со стула, снимает с большого коричневого конверта зажим и вынимает оттуда пленку.

— Доктор, — произносит он доверительно, — думаю, нам нет смысла ходить вокруг да около. Лучше взгляните на эти снимки вместе со мной, и вы поймете, что я имею в виду…

Он прикрепил снимки к стене, направив на них луч света. Рэйчел медленно поднялась с софы — в горле лихорадочно бился пульс, живот сковали спазмы.

— Вот, — указал доктор Доленц на два сероватых участка, не затронутых радиоактивной краской, — сами видите: в обеих трубах спайки довольно обширны. Это означает, что в вашем случае зачатие… ну, скажем так… маловероятно. В будущем, возможно, следует подумать о хирургическом вмешательстве. Но, — он скептически пожал плечами, — вам ведь известно, что результаты подобного вмешательства, как показывает практика, не слишком многообещающи.

„Он что, имеет в виду… у меня никогда не будет детей? Никогда? Нет… нет… этого не может быть… Боже, не допусти…"

У Рэйчел закружилась голова: казалось, вновь поднялась температура. Словно загипнотизированная смотрела она на большую родинку на шее доктора с тремя торчащими оттуда жесткими волосками. Зачем все это? И рентгеновские снимки с их страшными затемнениями, и то, на что намекает врач. И почему этот человек не подумал, что ему бы следовало выдрать три отвратительные волосинки?

— Мне очень жаль, — продолжал он. — Я, конечно, хотел бы чем-нибудь вас обрадовать, но убежден: в такого рода ситуациях надо говорить все как есть… чтобы… зря не обнадеживать пациентов. Тогда, по крайней мере, они знают, так сказать, какие у них на руках карты. Должен заметить, что можно всегда взять приемного ребенка, если, впрочем, ваш муж не…

Рэйчел быстро протянула руку, прощаясь, и пробормотала слова благодарности, чтобы пресечь эти неуклюжие попытки как-то подсластить горькую пилюлю.

Она выскочила на улицу — подбородок задран кверху, спина прямая, как у балерины. Главное, казалось ей сейчас, не горбиться, чтобы бушующее в груди пламя не выплеснулось наружу.

Рэйчел, почти не останавливаясь, преодолела целых шестьдесят кварталов, едва обращая внимание на сигналы светофоров, попадавшихся на пути. Она двигалась подобно зомби, пока не добралась до своего дома в центре Манхэттена, и ее движения не могли остановить ни водяные мозоли на пятках, ни струи дождя, хлеставшие по лицу. Был уже вечер, когда Рэйчел в промокшем насквозь пальто остановилась у входной двери и достала ключ.

Она опустилась в плетеное кресло в прихожей — у нее даже не было сил отбросить со лба спутанные пряди, с которых капала вода, не говоря уж о том, чтобы снять мокрое пальто. Только теперь она почувствовала, как ей холодно. Но никакое сухое белье или одеяла, Рэйчел знала это, не смогут ее согреть. В животе лежала ледяная глыба — и весь холод шел оттуда.