Гнев черной пеленой застлал ей глаза. Черной, как смерть. Черной, как зло. Черной, как червивое сердце в высохшей груди ее бабки. Сейчас Розе хотелось одного: положить руки на жилистую шею Нонни и давить до тех пор, пока не перестанет биться ее черное сердце.

— Я сделаю то, что должна была сделать уже давно, — ответила Роза.

— …Господи, спаси и помилуй. Аминь.

Роза с отвращением смотрела на тщедушную седую старуху, молившуюся, стоя на коленях перед кроватью на вытертом линолеуме с узором из пышных роз. Эта огромная, темная, викторианского стиля кровать-монстр, которая пугала Розу еще в детстве, вызывая у нее ночные кошмары, теперь тускло поблескивала своими желтоватыми, потрескавшимися от времени, лакированными боками. Возле кровати на тумбочке с мраморной крышкой горел тусклый ночник, отбрасывающий зеленовато-оранжевый круг света на пол узкой, как пенал, комнаты. Над кроватью Нонни висело старенькое распятие из пластмассы, расслоившееся и пожелтевшее словно зубы очень старой собаки. Ниже, на стене, в рамке под стеклом висел траурный венок из сплетенных седых волос отца Нонни. Последние часы перед возвращением домой Роза провела сидя на скамейке, где обычно сидят пожилые люди, живущие по соседству на Оушен Паркуэй. Она читала и перечитывала письма Брайана, смеялась и плакала. А люди смотрели на нее как на сумасшедшую. Потом она долго ходила по улицам, пока гнев ее не улегся, превратившись в холодную, стальную пулю, засевшую в сердце.

Теперь эта пуля начала накаляться, обжигая грудь.

„Ах ты, старая ханжа! Какое право ты имеешь стоять тут на коленях и молиться Богу? Паршивая сука, ты еще надеешься на Его милость!" — застучало у Розы в висках.

Вздрогнув, словно она услышала эти полные ненависти мысли, Нонни подняла голову. Губы ее плотно сжались, сложившись трубочкой, как будто их стянули резинкой. Свет ночника блеснул в ее очках — и, невероятно, на какой-то миг Роза увидела в них свое отражение, поплывшее обратно к ней.

— Ну, Мисс Америка, появилась наконец! Вспомнила, что у нее есть дом, — прокаркала Нонни, и ее голубые глазки презрительно сверкнули за блестящими стеклами. — Подойди сюда и помоги мне подняться!

Сколько долгих мучительных часов, подумала Роза, потрачено на эту старуху! Чтобы помочь ей заново научиться ходить, говорить… А надо было бросить ее тут — и пусть гниет заживо!

— Сама себе помогай, старая шлюха.

Роза вся дрожала, колени стали ватными, сердце в груди трепыхалось, как заячий хвостик.

— Что? — Нонни по-птичьи склонила головку набок. Мелькнувшее было удивление сменилось жестким выражением сжавшихся щелочкой губ. — Что ты сказала?!

— Ты слышала. А теперь, — Роза схватилась за ручку двери, чтобы тверже стоять на ногах, — попроси-ка своего Бога помочь тебе. Столько лет ты стояла на коленях и читала свои „Отче наш" и „Аве Мария", совала свои молитвы, как четвертаки, в парковочный счетчик — пора бы уже и взамен что-нибудь получить.

— Какая мерзость! — прошипела Нонни. — Как ты осмеливаешься в моем доме произносить эти мерзкие слова!

Она попыталась подняться, держась за кровать, но снова грохнулась на колени. Раздавшийся при этом звук был похож на стук костяшками пальцев по двери пустого дома.

Розе стало холодно. Очень холодно. Даже в этой комнате — перегретой, душной, пропитанной запахами лекарств.

— „Моем доме", — повторила Роза ровным голосом, в котором звучало холодное бешенство. — Да, он твой, Нонни, и в нем нет места для меня. Ты с самого начала была против меня. И, наверное, предпочла бы, чтобы я погибла тогда вместе с мамой. Мария уже давно меня спрашивала, как это я терплю такое отношение. И почему не уезжаю? Знаешь, ты внушила мне мысль, что я замарана. Вот я и надеялась, что, если очищусь, ты полюбишь меня так же, как Клер. Но грязь все не сходила. И сейчас я знаю, почему.

Роза бросила на старуху взгляд жесткий, как кремень, и заключила:

— Потому что замарана была не я. А ты — с самого начала.

Нонни снова схватилась за кровать и кое-как поднялась. Массивное изголовье, треща, зашаталось, выбив подобие морзянки на оштукатуренной стене.

И вот она стоит, выпрямившись, и шарит рукой в поисках прислоненной к тумбочке палки. Стоит и в упор смотрит на Розу: замшелая старуха, скрученная артритом, раздавленная болезнью, но все еще грозная, как в былые времена.

— Мразь! — кричит она со странно перекошенным после инсульта лицом, словно лепивший его скульптор повернул часть лица в другую сторону, как податливую глину. — Шлюха подзаборная, вот ты кто. Знаю, что ты делаешь за моей спиной… Спишь с тем парнем и еще Бог знает с кем. А сегодня вечером где ты шлялась? Под любого ложишься, как дешевка. Такая же, как твоя мать и сестра-проститутка. Меня срамишь и доброе имя сына моего.

Роза почувствовала, как ярость обручем из горящих углей сжимает ее сердце:

— Ты, значит, прятала письма Брайана. Прятала, чтобы я подумала, что он меня разлюбил.

Выцветшие глазки Нонни сверкнули злорадным торжеством.

— Да, прятала. Как Бог мне подсказал. Пусть грешники раскаются или их настигнет Праведный Гнев.

— Боже… Боже!..

Роза закрыла лицо руками. Неожиданно весь ужас происходящего обрушился на нее, как будто за ней захлопнулись дверцы встроенного шкафа и она осталась одна в темноте. Только на этот раз темнота была и внутри — черная дыра в груди, где когда-то было сердце.

А Нонни все шипела и шипела, словно дьявольский змей:

— Конечно, ты будешь просить у Него милости. Но уже слишком поздно. Он накажет тебя. Так, как Он наказал Энджи. Он сжег ее за блуд. И мы увидим, как правые восстанут из праха, а грешники будут окружены презрением. И что тебе проку будет от твоих драгоценных писем, ты, шлюха поганая?

Что-то оборвалось в груди у Розы, словно подгнивший пешеходный мостик рухнул под ее ногой и она свалилась в черную пропасть, в которой светило лишь раскаленное солнце ее ярости.

Закричав, Роза бросилась вперед с занесенной над головой правой рукой и выставленным вперед локтем. В ушах стоял комариный звон, а во рту — привкус крови. Ей хотелось сейчас только одного: сшибить эту птичью головку с костлявых плеч.

— Сука! Лживая злобная сука!

Но какое-то другое, более глубокое, чем ненависть, чувство удержало Розу от последнего шага. Против этого восстало все, что было в ее душе разумного и порядочного.

Вместо того, чтобы ударить Нонни, Роза сорвала со стены распятие — при этом вылетел и почерневший гвоздь, на котором оно держалось, вместе с кусочками посыпавшейся штукатурки. Она швырнула его через всю комнату, и оно упало на туалетный столик, стоявший наподобие часового у стены и уставленный бутылочками и желто-коричневыми пузырьками с лекарствами. Треск, грохот, бутылочки и пузырьки разлетаются в разные стороны; часть попадает в заляпанное зеркало, висящее над столиком, и, отскочив, падает на линолеум, разбрызгивая содержимое. Бутылка с пептобисмолом опрокидывается — из нее по растрескавшемуся лаку стола медленно стекает густой розовый ручеек. Комната наполняется тошнотворно-сладким запахом мяты.

Нонни издает резкий крик и плюхается на кровать, словно из ее рук выбили трость, на которую она опиралась.

— Вот он, твой Бог, — орет Роза, глядя на съежившуюся старуху. Кровь поет в ее жилах, она чувствует в голове странную легкость. Ей кажется, что она только что сбросила со своих плеч огромную и страшную тяжесть. — Пусть Он теперь заботится о тебе!

28 апреля, 1969

Дорогой Брайан!

Не знаю, как и начать, и еще меньше, как кончить это письмо. Рука дрожит так, что я едва могу держать перо. И, похоже, меня еще долго будут душить слезы. Только что кончила перечитывать твои письма — уже в пятнадцатый или шестнадцатый раз. Могу только надеяться, что, получив это мое письмо, ты простишь меня за долгое молчание.

Понимаешь, я не получала от тебя никаких писем до вчерашнего дня! Нонни прятала их от меня. Наверняка звучит как фраза из какого-нибудь готического романа Шарлотты Бронте. Честно говоря, не думаю, что даже Шарлотта Бронте могла по достоинству описать мою дорогую милую бабушку. Но если есть во всем этом и светлая сторона, то вот она: наконец-то я сделала то, чего не решалась сделать все это время, — уйти от нее навсегда.