Мы прошли в ворота и свернули на узкую дорожку, обсаженную кустами, спугнув по пути парня с девушкой, которые обнимались у ограды. Казалось, мы страшно далеки от них, как будто любовь — нестоящее занятие.

Пререкания о том, как мне распорядиться моими вечерами, возобновились.

Наконец мы дошли до скамейки и сели. Спор завел нас в бесплодные дебри, а мы все не находили сил выпутаться. Всякий, кому довелось пережить подобную сцену, помнит, какое это гнетущее ощущение, когда тягучая скука веревкой прикручивает вас друг к другу.

Промежутки от одной фразы до другой продолжались бесконечно. Я в это время старательно отбирал слова, стремясь придать им более обтекаемую форму, смягчить их, чтобы после не так было совестно; я не забывал, что Миртл — нежное существо и совсем еще юное. В эти же промежутки я успевал подумать, как сейчас поздно, успевал провожать глазами пятна зажженных фар, пролетающие по дороге, — снизу их что-то загораживало, вероятно, невысокий палисадник. Когда участвуешь в таком объяснении, поневоле отвлекает то одно, то другое — это вам не музыку слушать на концерте.

Обороняясь, я выдвинул тот хилый довод, что в последнее время вообще решительно никуда не хожу. Если я не встречаюсь с Миртл, то не потому, что я встречаюсь с кем-то еще. Чем, естественно, не вызвал восторга: встречаться с другими — грех, которому нет прощения, но и проводить вечера в одиночестве — тоже не многим лучше.

И тогда от отчаяния, что мы застряли на мели, я увлек ее на глубокую воду. Я осторожно спросил:

— Скажи, а не в том ли все зло, что я уезжаю в Америку и нам предстоит разлука?

Миртл немного оттаяла:

— Ну, в общем…

— Как же быть, милая? Ведь я должен уехать.

Миртл опять дала волю тому, что накипело на душе:

— Тебя как будто это не трогает! Тебе хочется уехать!

— Нет, мне не хочется уехать.

— Хочется, ты сам говорил!

— Мне хочется делать то, что я считаю важней всего. Чтобы это делать, я вынужден уехать отсюда.

— Но разве для этого обязательно разлучаться? Вот я что не понимаю. Ты заикнулся хотя бы раз о том, чтобы я тоже поехала?

Вот это да! После того как я столько времени уговаривал ее подумать, нельзя ли ей устроиться на работу в Америке! Невероятно! Она даже не слушала меня. Для нее отъезд в Америку означал одно — что мы поженимся. Все иное она просто не воспринимала.

Я стал срочно придумывать причины, почему ей нельзя ехать в Америку на положении человека, зависящего от меня. У меня не будет работы, не будет денег.

— Ну и что же? Я знаю, что, когда любишь человека, хочется, чтобы он постоянно был рядом.

— Но не в таких условиях!

— Почему? — Миртл твердо стояла на своем, и то, что она говорила, было не так уж глупо. — Я бы сказала, что это и есть условие прочного счастья.

— Прочного!

— А потом, ты ведь мог быработать!

Господи помилуй! «Работать»! То есть, конечно, преподавать. Подтверждались мои худшие подозрения — она ни на минуту не принимала меня всерьез как писателя. Прочное счастье!

— Остепенился бы, зажил своим домом, — продолжала Миртл голосом, который не очень вязался с представлением о нежном или хотя бы совсем юном существе.

— И стал ручным! — ввернул я горько. Я вообразил, как заживу своим домом, а рядом постоянно будет кто-то, кого я люблю. Постоянно, заметьте себе! Как тут прикажете писать книжки, посвященные людям? Как прикажете окунаться в их гущу, открывать, каковы они? Как поддерживать в себе интерес к ним? Наблюдать, что они делают, вступать с ними в долгие, задушевные беседы? Как, скажите вы мне?

— Чем плохо жить своим домом? — Миртл пропустила мое восклицание мимо ушей. — Все живут.

Я незамедлительно клюнул.

— Я не такой, как все!

— А мог бы стать таким же! Если бы только… если б ты… — Она отступилась от буквы, но не от сути. А суть была ясна, как день.

Выговорить слово «женился» у Миртл не повернулся язык. За весь разговор мы не сказали его ни разу. Я не мог заставить себя произнести его, словно малое дитя, которое страшится даже назвать то, чего страшится. И похоже, моя нерешимость передалась Миртл.

Беда в том, что Миртл не вполне заблуждалась насчет меня. Она затронула во мне давно умолкнувшую романтическую струнку, и я поверил, что, будь я влюблен без памяти, я и правда хотел бы, чтобы она постоянно была рядом. Мне открылось на миг, что таится за ее представлением о постоянстве, как много оно обещало бы мне, если бы я был другой человек.

— Милая, зачем продолжать этот тяжелый разговор? — Я покачал головой. — Зачем говорить о шелухе, когда настоящие причины глубже? Я просто не могу, чтобы рядом со мной был кто-то еще. Сам не знаю почему, но я твердо убежден, что хочу… — я поискал нужное выражение, — …продолжать свой путь в одиночку.

Это прозвучало не совсем обычно: можно подумать, я снаряжался идти на Северный полюс. Миртл ничего не сказала.

— Всегда на том стоял, киска.

— Это верно. Ты с самого начала позаботился меня предупредить.

— А ты не поверила?

— Поверила. Тогда.

— А теперь что же?

— Теперь иначе. Мы не были так привязаны друг к другу.

— Это не меняет дела. Девочка, я — сложившаяся личность. Я уже не стану другим. — Миртл больше не слушала меня, и я тихо прибавил: — Даже под благотворным влиянием женщины!

Мы помолчали. Я продрог. Ночь была темная, облачная — безветренно, но свежесть пробирает до костей. Первый раз, кажется, я раньше, чем Миртл, заметил, что холодно. Я взял ее за руку и помог подняться. Мы двинулись к выходу. Миртл пошла не в ту сторону, где был ее дом, но я незаметно повернул ее в нужном направлении.

— Что же нам делать?

Ее голосок звучал негромко и уныло, глаза устремлены были к небу. Но мне послышалась в нем и спокойная решимость человека, который трезво оценивает обстановку. По-прежнему не глядя на меня, она повторила вопрос. Мы достаточно хорошо понимали друг друга: я знал, что она спрашивает, не лучше ли нам расстаться.

Я уклонился от ответа.

— А ты сама что думаешь?

Я услышал, как у нее перехватило дыхание. Она знала, что это, в сущности, не вопрос.

— Киска, ты считаешь, что я… что мне лучше не искать с тобой новых встреч?

— Совсем не встречаться? Невозможно! — Ее голос окреп и зазвенел взволнованно.

Кончать надо с этой историей, подумал я.

— Я не должен был допустить до всего этого…

— И не вижу, зачем это нужно! — перебила Миртл, обрывая мое суесловие.

— Но какой же тогда выход? — Я разразился пространной речью. Мы стояли на перекрестке; с диким лязгом подкатил ремонтный вагон, заваленный инструментом и прочими железяками. А кругом была ночь.

Миртл что-то сказала.

— Ты что говоришь?

— Да это я так, все то же.

Мы умолкли, обессиленные. Бесцельно посмотрели, как два молодых полицейских в плащах закрылись в тесной будке с полицейским телефоном — на крыше будки мигал красный огонек.

— Думаю, тебе надо будет так и смотреть на вещи, — сказал я.

— Не могу… И никогда не смогу, наверное.

Мы тронулись домой, так ни на чем и не порешив. У ее дома мы стали и взглянули друг на друга. Когда мы теперь встретимся? Спросить мне не хватало духу.

— Так ты хочешь, чтобы я приехала в воскресенье? — кротко спросила Миртл.

— Да. Но я не имею права тебя звать. После всего…

Мы держались за руки.

Наконец я пробормотал:

— Я, во всяком случае, там буду…

— Тогда я приеду, конечно.

Мы шепотом пожелали друг другу спокойной ночи.

Я зашагал домой той же дорогой, по какой, бывало, с такой пьянящей радостью мчался на велосипеде воскресными вечерами. Я был совершенно опустошен. К чему привело наше объяснение? Много ли в нем пользы? Интересно, что думает Миртл. Мне по крайней мере стало ясно, что всему у нас с нею предначертан конец. Я шел и едва сдерживал слезы.

Отныне отъезд в Америку начал рисоваться мне в куда менее расплывчатых чертах.