Но я в этих делах ни разу и никоим образом не участвовал, даже в судах царских, хотя меня туда зазывали усердно. Я всегда в Слободе оставался и душой отдыхал вместе с княгинюшкой. Ведь голубка моя целыми неделями из дома нашего не выходила, разве что в храм по воскресеньям, да и то укутанная с ног до головы и с лицом, сеткой густой прикрытым. По воспитанию ее, исконно русскому, ей такая жизнь была не в тягость, но все же видел я, что скучает она иногда. Лишь когда пустела Слобода, могли мы себе позволить на воздух свежий выбраться, покататься всласть по окрестным лесам. И после затворничества вынужденного нам эти прогулки много удовольствия доставляли. Потому и сказал я, что набегами опричными я наслаждался и молил Бога, чтобы продлились они подольше.

Несмотря на похвальбу опричников, и Иван и даже Захарьины понимали, что реальных успехов нет, что захват еще одного сельца, городишки или даже уезда не приближает конца войны, более того, каждое приобретение оборачивается убытком, усиливая раздражение земщины. Вот и я постоянно талдычил Ивану, что судьбу державы нельзя решить набегами и междоусобными стычками по углам медвежьим, решается она либо мечом в поле, либо интригами в Москве. Иван со своими любимцами-опричниками по безрассудству молодости рвались в поле, Захарьины по природной трусости своей склонялись к интригам. Не берусь судить, насколько их ходы были правильны, знаю только, что закончились они поражением.

Первым поводом для вмешательства в дела общерусские послужила отставка митрополита. Я вам рассказывал уже о преемнике отца моего названого, благочестивого Макария, о двуличном и неблагодарном Афанасии. Мы его из неизвестности на престол святительский вознесли, неслыханную почесть оказали — добились разрешения носить белый клобук, а он на сторону земщины перекинулся и своим словом утвердил богопротивный договор о разделе державы нашей. Теперь он новую пакость измыслил — отговариваясь болезнью тяжкой, с престола митрополичьего сошел и в Чудов монастырь удалился. Сошел — и Бог с ним, но он ведь царя в известность об этом не поставил, разрешения не испросил и тем самым всей стране показал пример непочтительности и неповиновения.

Митрополит — человек на Руси первейший, к его слову все прислушиваются, от боярина прегордого до смерда последнего. Так что выборы преемника Афанасия никак нельзя было на самотек пускать. Выдвижение митрополита — исконная великокняжеская привилегия, поэтому мы много дней в Слободе спорили, кого лучше двинуть. Захарьины и многие опричники за окаянного архимандрита Левкия стояли, пособника и участника многих их безобразий, я же предлагал не дразнить гусей земских и указывал на хорошо знакомого мне казанского архиепископа Германа. Человек он был благочестивый и в то же время разумный, мог попенять Ивану, что тому было бы только полезно, но делал бы это тихо и кротко. Единственный случай за все годы, когда мне удалось на чем-нибудь настоять, — и тут ничего не вышло!

Германа пригласили в Слободу на смотрины, я нашел, что за годы, прошедшие с нашей последней встречи, он нимало не изменился и все также был осенен всеми христианскими добродетелями. И Иван с Захарьиными после долгих бесед с Германом признали, скрепив сердце, правильность моего выбора. О, если бы они еще и нрав свой хоть на время скрепили! Посмотрел Герман на жизнь нашу слободскую, закручинился, много чего Ивану нелицеприятного наговорил, начав кротко — о грехах, о покаянии христианском, продолжил грозно — о Страшном суде и вечной муке, и закончил решительно, отказавшись от чести предложенной. Насилу я все это уладил, взгляд Иванов задумчивый от плахи отвел, а Германа уговорил-таки сан принять, указав ему, что негоже пастырю уклоняться от трудов по исправлению грешников.

Так Герман прибыл в Москву на Собор Священный и расположился на митрополичьем дворе, ожидая посвящения, но пробыл там всего два дня — земщина дала ему от ворот поворот. У нее, оказывается, свой кандидат имелся, с большинством святых отцов согласованный, — игумен соловецкий Филипп. Муж, конечно, тоже благочестивый, но неистовый и неукротимый, истинно новый Вассиан Бесный. Ко всему прочему происходил он из знатного и мятежного рода бояр Колычевых и, как будто этого мало было, именно в его обители пребывал Сильвестр, который, несомненно, открыл ему все тайны жизни московской. Тут даже я загрустил, что уж обо всех остальных говорить. Филипп ведь не задумается анафему провозгласить и царю Ивану, и двору его, и всему его царству опричному. А тогда что? Да, все! Конец! И этой жизни, и вечной!

И Филипп, едва в Москву прибыв, не замедлил свой нрав проявить, с амвона храма Успения потребовал (!) для начала (!!) у царя (!!!) войско опричное распустить. Тут, как нам доносили, даже бояре всполошились, на коленях умоляли правдолюбца пыл свой умерить, хотя бы до утверждения. То же и святые отцы, убеждали они Филиппа принять сан митрополита без всяких условий, думать единственно о благе Церкви, не гневить царя понапрасну дерзостью, доказывали ему, что твердость его в сем случае есть лишь гордыня, не приличествующая истинному слуге Господа.

Самое ужасное, что мы уже никак не могли избранию Филиппа воспрепятствовать, только ценой раскола церковного. Но об этом мы с Иваном, конечно, даже помыслить не смели. Это только с Захарьиных-Романовых сталось бы. Нетверды они в вере, вот помяните мое слово, обживутся на троне и обязательно какой-нибудь раскол учинят. Но тогда даже у них соображения хватило, чтобы понять, что два раскола на одну державу — это слишком много, не выдержит такого Земля Русская, развалится окончательно и под обломками своими всех похоронит, и бояр земских, и их.

Как видно, и земские это понимали, посему пошли на переговоры. В итоге сошлись на том, что Филипп не будет вмешиваться в дела мирские на территории опричнины и не будет громогласно хулить царя Ивана и двор его. И об этом — невиданное дело! — была составлена особая грамота, подписанная Филиппом и всеми архиепископами и епископами и скрепленная печатью государевой. Если так дело пойдет, то скоро с Господом письменные договоры учинять начнут и гарантий от Небес требовать! Прости меня, Господи, если что не так сказал.

Филипп поначалу условия договора строго соблюдал и сразу после избрания обратился к Ивану с приветственным посланием, где говорил о долге державных властителей быть отцами подданных, блюсти справедливость, уважать заслуги, упомянул, ссылаясь исключительно на примеры из Священного Писания, о гнусных льстецах, которые теснятся к престолу, ослепляют ум государей, служат их страстям, а не отечеству, хвалят достойное хулы и порицают достохвальное. На мой взгляд, истинно пастырское послание, но Иван с Захарьиными почему-то очень на него озлились. Особенно на слова о победах невооруженной любви, которые приобретаются государственными благодеяниями и еще славнее побед ратных. Это он опять на войско мое славное покушается, кричал Иван, а мои объяснения не слушал.

Потерпев поражение в делах божественных и нажив себе нового могущественного врага, Захарьины решили попытать счастья в делах мирских. Посланцы их принялись кричать во всех городах, опричных и земских, что пора прекратить никому не нужную Ливонскую войну, а для того следует созвать Земский собор. Надеялись они на то, что народ устал от этой войны, несколько затянувшейся, и такое предложение всколыхнет народную любовь к царю. Втайне же мыслили подорвать военную мощь земщины. Огромная армия стояла в Ливонии и на границе с Литвой, пусть и не совсем под рукой, но при необходимости ее легко можно было перебросить внутрь страны и опричное войско шапками закидать. А как мир объявят, так рать распустят, потом воинников быстро с печи не стащишь, тут уже у опричнины преимущество будет.

Чтобы подрубить заведомое боярское большинство на Соборе, Захарьины через разных своих подручников настояли на том, чтобы на Земском соборе были представлены и дьяки приказные и — опять небывалое дело! — купцы в количестве не менее пятой части. В дьяках и купцах Захарьины были уверены, как в себе, но — вновь ошиблись! Земский собор дружно выступил за продолжение войны до победного конца, а купцы еще отдельный наказ высказали — непременно взять город Ригу, очень уж он для их дел купеческих был сподручен. Никакой благодарности в людях нет, а ведь, не надеясь на их сообразительность, специально им объяснили, какое решение царю угодно. И вот на тебе!