Как я уже рассказывал, разврат был неразрывно связан с молитвой, ибо ежедневно соседствовали, так что непонятно было, то ли утреннее молитвенное бдение предваряло вечернее распутство, то ли за развратом разнузданным шло покаяние истовое. Мне кажется, что первое вернее, потому что пир ежевечерний начинался исключительно чинно и в еде скромно. На столах, простыми льняными скатертями застланных, в это время не было никакой посуды, кроме солонок, перечниц и уксусниц, да еще стояли деревянные блюда с холодным мясом, солеными огурцами и сливами, а к ним кислое молоко в деревянных же чашах. Никакой музыки не было и в помине, лишь с улицы доносился звон колоколов. Пир начинался с молитвы, которую читал в голос Иван, остальные же стояли со склоненными головами и только губами в такт шевелили. Потом приносили хлеб, большими ломтями нарезанный, и Иван им присутствующих по своему выбору жаловал, тех, кто отличился в этот день или просто был ему всех милей, и каждый тот хлеб с поклоном принимал как (самый дорогой подарок.

Гости, на пир царский приглашенные, всегда были приятно удивлены такой скромностью и благочестием и с веселым сердцем садились за стол. А гости у нас не переводились, в том числе из земских. Иные по недомыслию заезжали, другие по делам земским, а были и такие, что из ухарства. На пирах тех всякое случалось, бывало так, что Захарьины или Басманов лишь поводили бровью, и опричники на боярина заезжего накидывались, а иногда и без этого обходились, опричники забияки известные, им много не надо, чтобы за кинжал схватиться. Мог и Иван вспылить от дерзких боярских речей, но это редко было, очень редко. Так что с каждого пира кого-нибудь прямиком на погост уносили. Но русского человека разве ж это остановит? Да наоборот! Что нам медведь, кабан или тур, схватывались один на один, знаем, наскучило. Нам бы с судьбой в орлянку сыграть! А что голова на кону, так в этом самая сладость — однова живем! Вот и приезжали, некоторые счастливцы и уезжали, но непременно возвращались и второй раз, и третий. Повадился кувшин но воду ходить… А может быть, их другое привлекало? Не знаю, я ведь с земскими — ни полслова.

Но вот появлялись слуги в бархатной одежде и сгребали все, что на столах было, в скатерти льняные, а вместо них стлали скатерти из красного бархата, а на них ставили посуду серебряную с дичью разною и обносили гостей медами, настоянными на всех ягодах, в Земле Русской произраставших. О еде подробно не говорю, так себе была еда, в наше с Иваном время мы и не такое едали, а эти молодые и худородные — что они в еде понимают?!

Тут и гусли начинали звучать, и разговоры постепенно оживлялись. А как поправлялись и первый голод удовлетворяли, так появлялись слуги, уже в парчовых доломанах, меняли скатерти на парчовые, серебряные блюда на золотые с рыбой разной и обносили гостей винами, со всех стран мира присланными. Тут уж дудки вступали, и разговор до криков доходил, а Иван начинал жаловать гостей и опричников чашами с вином, кои надлежало принять с поклоном и выпить одним махом, дабы преданность государю показать. Для некоторых эта чаша последней в жизни оказывалась, а почему — на то много причин придумать можно. Не только яд.

Уже некоторые под столы, сомлев, сползали или на лавки, вдоль стен стоящие, валились, и есть уже не было сил, только пить, тут в третий раз приходили слуги, в летних кунтушах из белого аксамита с серебряным шитьем и собольей опушкой, вновь меняли скатерти — на шелковые, узорчатые, заставляли стол деревьями золотыми с висящими фруктами, тазами с ягодами разными, блюдами с пряниками и орехами, а еще кубками с каменьями драгоценными, в кои наливали все, что льется, без разбора. Только тут все и начиналось, пляски и все такое.

Но я до этого старался дело не доводить.

Все вокруг пили много, и я пил. Именно это и примиряло меня с развратом. Нет, не из-за того, что пьяным все происходящее легче пережить было, хотя и без этого не обходилось. Дело в том, что, притворившись пьяным, можно было от всего последующего ускользнуть. Нехай себе вся шатия опричная смеется, что дядя царев на голову слаб, когда меня с пира на руках выносили. Это я как-нибудь переживу, слава Богу! Вот только притворяться удавалось не всегда, и частенько не мог я, на пол в доме своем грохнувшись, ясным соколом перед княгинюшкой моей взлететь. Ох, и доставалось же мне от нее за это, даже то ее гнев не смиряло, что это был единственный способ ей верность супружескую сохранить. Ну да им не угодить, даже самым лучшим, даже и единственным!

Ну а с жизнью вообще меня примиряло то, что не каждый день подобное происходило. Иван, слава Богу, не всегда в Слободе сидел, а частенько отправлялся в объезды. Это он мне так говорил, рассказывая потом в подробностях, какие монастыри посетил, да какие крепости осмотрел, и в каких местах охотился. Но меня на мякине не проведешь, я ведь и другие рассказы слышал — опричники хвастуны известные, так что у меня для этих объездов другое название имелось — набеги.

Да и как их называть, коли возвращались из них всегда с возами, добром разным нагруженными, да с толпами полоняников, которых по деревенькам опричным распределяли, и со стадами всякой живности, которые в Слободе же и поедались. Но то была лишь малая толика того, что на месте без пользы уничтожалось. Впрочем, чему тут удивляться. Ведь если земские какую-нибудь защиту организовывали, собирали по уезду войско для отпора, то против них Басманов выступал со всей своей силой и умением ратным, а на деревеньки беззащитные немцев напускали, этим-то чего русского человека жалеть?! Им лишь бы пограбить! Нет, это не война, это истинно набег!

Но земские тоже хороши были! И тянули к себе все, что плохо лежит, и беглых из деревень опричных принимали. А так как поместья опричные были перемешаны с земскими, то такие неудовольствия часто случались, как обычно между соседями. Приходилось опричнику идти в суд земский, брать пристава, учинять обыск у соседа подозреваемого, а коли вскрывалась покража, то и требовать возмещения убытка и пени. Но земские суды завсегда на стороне своих были, вот и приходилось опричнику идти на суд царский, а уж Иван разбирал все по справедливости.

То же и с поношениями словесными. Земские как увидят опричника, так сразу ругаться зачинали, по сути, может быть, и верно, но по форме очень грубо. Господу такие слова противны, и царю обидны, потому что, понося опричника, земские его самого оскорбляли. Несмотря на обиду, Иван и эти дела судил с присущим ему милосердием, даже предлагал матерщиннику самому определить себе наказание: штраф денежный или правеж. Так что под розги шли исключительно добровольно.

Вы скажете, что я Ивана выгораживаю. Ни в коем случае! Рассказываю все, как было, как своими глазами видел. Купечество русское возьмите — натерпевшись от лихоимства боярского, купцы за несколько лет все под защиту Ивана перебрались. Даже сами Строгановы, у которых земель было поболее, чем у любого из бояр, и дружина, как у князя удельного. Но и они только возле Ивана чувствовали себя покойно, как под крышей медной, — ничего их не мочило, никакие шишки на них не падали. С ярлыком же царским могли ехать куда угодно, и никто их не смел обидеть, даже и опричники, которых за это карали нещадно.

Были и бояре с князьями, что к стопам Ивана припадали, в опричнину со своими вотчинами записывались. Земщина этим возмущалась и небылицы всякие распускала. А я так скажу: право отъезда издревле на Руси существовало, сами же бояре вечно на него ссылались, так пусть теперь на своей шкуре почувствуют, каково было нам, царям, когда подданные наши к соседним государям утекали. А для того чтобы князя к себе на службу переманить и убедить его служить верно, многие способы существуют, совсем необязательно для этого ближних его на кол сажать или дочек распяливать. Да и мороки с этими новыми уездами и землями было больше, чем прибытку. На словах к нам примыкали, а на деле бунтовали, так что приходилось их усмирять. Почитай, каждый месяц Иван из Слободы снимался и с ратью своей опричной в объезд смирительный пускался.