— Вы можете продолжать свою речь с тем же беспристрастием, сэр, — произнес Кинн с горькой усмешкой, — но хочу знать, будет ли влачить из-за нашего молчания Робин Вейн всю свою жизнь жалкое существование. Он был невиновен…

— Не вполне, — перебил Уорингтон мрачно.

— Но, — возразил тот взволнованно, и Уорингтон поднял руку. Его лицо как-то сразу постарело; он произнес мягко, но с непреклонной твердостью:

— Вейн не убил, но я не назову невиновным человека, который совершил поступок, повлекший за собой преступление. Если вы решите исполнить просьбу Гревиля, я, как было сказано прежде, берусь выхлопотать у властей помилование Робину Вейну. В глазах же общества он никогда не был убийцей: одни называли его рыцарем, а другие человеком, на которого напали из-за угла и который защищался. Для пояснения своей мысли я могу напомнить вам простую, но непреложную истину: что посеешь, то и пожнешь. В применении к данному случаю эту сентенцию можно переделать так: если вы попытаетесь бросить тень на честное имя какого-нибудь человека, то ваше имя тоже не останется чистым. Это все, что я могу вам ответить.

Де-Сали улыбался с непроницаемым видом. Лицо Алека Скарделя ясно выражало его чувства к Гревилю и его благоговение перед памятью покойного. Пэнн и двое Форсайтов молча глядели вдаль. Уорингтон сказал утомленным голосом:

— Мне кажется, что мы упростим эту процедуру, если дадим ответ, когда пробьют часы.

Каждый из присутствующих посмотрел на часы и затем отвел взгляд. Уорингтон откинулся в кресле и закрыл глаза. Де-Сали вспомнил о Лайле Гревиль и подумал о том, что недостойные женщины, причиняющие людям большие страдания, всегда добиваются успеха в жизни. Эгоистичные женщины всегда побеждают, а благородные остаются в проигрыше и никогда не получают того, что так легко достается их соперницам. Он давно решил исполнить просьбу Гревиля, так как понимал, что угодит этим Уорингтону, который, несмотря на глубокую старость, имел влияние в дипломатических кругах. Де-Сали презирал Честера Кинна за то, что тот не был светским человеком и часто давал волю своим порывам.

Раздался бой часов. Де-Сали написал: «Я храню молчание; надеюсь, что совещание скоро окончится». У него было назначено на этот вечер интересное свидание, и он боялся опоздать.

Кинн, сжав губы и опустив глаза, написал: «Молчание». Борьба казалась ему напрасной. Уорингтон был против него, и он знал, что для остальных это обстоятельство будет иметь решающее значение.

Каждый из присутствующих протянул Уорингтону узкую полоску бумаги, и тот, прочитав записки, произнес:

— Благодарю вас, друзья, от лица Гревиля за то, что вы сохраните чистым имя, которое он вам доверил. — Он поднялся и обменялся с каждым гостем рукопожатием.

— Надеюсь, вы извините меня, если я теперь удалюсь. Я очень утомлен. Быть может, вы, Кинн, исполните вместо меня обязанности хозяина?

Проходя мимо Кинна, он положил на мгновение руку на его плечо.

— Конечно, сэр, — отвечал Кинн хрипло.

«Он пытался поймать упущенное весло, но его схватили судороги или он упал в обморок», — говорили люди, обсуждая внезапную смерть Гревиля.

Валери ничего не говорила. Ее разбудила Лайла, вбежавшая в комнату с истерикой, проведенной по старым классическим образцам.

Валери села в кровати и откинула назад короткие вьющиеся волосы, упавшие ей на лоб. Она поднялась, схватила Лайлу и начала трясти ее. Под конец она прибегла к помощи кувшина с водой, и Лайла перестала рыдать.

— О, Хюго, Хюго, — шептала она, прижимая носовой платок к губам.

— В чем дело? Что с Хюго? — спросила ее Валери. — Он заболел?

И Лайла ответила резко: «Он умер».

Теперь, много недель спустя, Валери все еще не могла привыкнуть к этой мысли. Она казалась ей дикой, невероятной. В ту самую ночь Хюго танцевал с ней, болтая и строя различные планы на будущее. Она решила провести некоторое время с Лайлой в их лондонском доме, так как имение в Сюссексе переходило по наследству к дальнему родственнику, старому, вдовому, бездетному отставному адмиралу. Тревор утешал Валери в эти первые страшные недели, как мог. Он страдал так же, как и она, безмолвно и искренне. Если бы Валери могла полюбить его, это должно было случиться в данное время. Но когда Тревор, невнятно бормоча, сделал попытку рассказать о своем чувстве, она отвечала: «Не надо, пожалуйста, не надо».

Они оба очень обрадовались, узнав, что тетка Гонория приезжает из Парижа в Лондон и предполагает отправиться вместе с Валери в путешествие по Южной Америке.

— Жизнь моя станет ужасной без вашего присутствия, — сказал ей Тревор, и сказал правду. Но, с другой стороны, он чувствовал облегчение при мысли о возможности вырваться из этой атмосферы отчаяния и вернуться в уют родного дома. Он поехал провожать Валери. Увидев загорелого человека, радостно подошедшего к ней, Тревор спросил ревниво:

— Кто это такой?

— Мартин Вейн, — отвечала Валери. — Не правда ли, он симпатичен?

Она посмотрела на Мартина, и Тревор уловил ее взгляд.

— Я был знаком с его братом Робином, из-за которого заварилась вся эта каша… — начал он и остановился, покраснев до корней волос.

Перед тем как уйти, Мартин еще раз подошел к Валери.

— Счастливого пути, леди Валери. Надеюсь, что вам понравится моя новая родина.

Он попрощался с ней, и его высокая стройная фигура затерялась в толпе.

— Кто был этот молодой человек с красивыми зубами и доброй улыбкой? — спросила тетка Гонория и, услыхав ответ Валери, воскликнула: — О, неужели? Я встречалась, кажется, с его братом, — добавила она и раскрыла книгу.

Но она не стала читать, а предалась размышлениям о том, как изменились взгляды на приличия с того времени, когда она была молодой девушкой. В те времена ей показалось бы недопустимым заговорить с братом человека, разрушившего семейное счастье ее родных, не говоря уже о том, что он был арестован по обвинению в убийстве. Валери же не видела ничего предосудительного в этой беседе и даже выражала симпатии к этому человеку.

— Удивительно, удивительно!

Тетка Гонория поднесла к глазам лорнет и посмотрела на Валери.

— Как она похудела — бедное дитя! Она всегда была стройной, а смерть несчастного Хюго так сильно повлияла на нее. — Тетка Гонория почувствовала легкое желание вздремнуть и перестать думать о печальных вещах.

«Почему не мог Робин, — спрашивал себя Мартин, направляясь через Элдгэт к Вест-Энду, — почему не мог Робин влюбиться в эту девушку? Она миловидна, добра и свободна. Почему из всех окружавших его женщин Робин должен был выбрать пустоголовую, бездушную Лайлу Гревиль? Отчего случаются в жизни подобные дикие вещи?» Ему не приходила в голову мысль, что на свете существует порода мужчин, легко поддающихся на удочку женщин, подобных Лайле. Если бы он подумал об этом, то понял, что Робин не начал бы встречаться с Лайлой, если бы она этого не желала. Ему бы стало ясно, что молодой, простодушный Робин никогда не посмел бы полюбить Лайлу, если бы она сама не заставила подумать об этом. Мартин с таким же успехом мог обвинить ребенка в слепом доверии к Лайле.

Расплачиваясь за свою любовь и доверие, Робин лежал в эту минуту на скамье маленькой темной каюты, а Сэм взбивал грубой, большой рукой его жесткую подушку.

— Как сильно он похудел, — проговорил Сэм задумчиво, с сочувствием глядя на больного. Казалось, что сострадание, звучавшее в голосе Сэма, заставило Робина открыть глаза и улыбнуться. Сэм часто говорил впоследствии, что с этой минуты всякая опасность для жизни Робина миновала. Во всяком случае, две недели спустя, сильно похудевший и смертельно бледный, Робин поднялся на палубу судна и растянулся под тентом.

Лумис улыбнулся ему, оскалив зубы.

— Поправились, дружище. Чертовски плохая штука лихорадка.

— Похоже на то, — отвечал Робин слабым голосом.

Он проводил время, засыпая, просыпаясь и размышляя о прошлом. Когда судно подходило к Ражосу, Робин был еще очень слаб. Он молча посмотрел на крутой скалистый берег, на ряд видневшихся вдали железных крыш, на огромную вывеску над сараем — Жозе Кальвадос Луминг, — красные буквы которой ослепительно сверкали на солнце. Здесь ему придется жить, а в этом амбаре работать, подумал Робин апатично.