— Лихорадка, — лаконично определил он.

Подвижное лицо Жоса сложилось в гримасу.

— Об этом мне было известно до вашего прихода, — отвечал он насмешливо.

— Он заболел лихорадкой, — спокойно подтвердил матрос. — И если даже выживет, то может лишиться рассудка. Вынув из кармана термометр, измерил температуру больного. — Бедняга, — проговорил он мягко. — Здорово намучается, пока лихорадка прикончит его.

Жос Лумис взглянул на него и спросил нетерпеливо:

— Но что же делать? Что нам делать с ним?

— Надо лечить его старым способом, — отвечал матрос. — Пустите ему кровь. Заставьте пропотеть, положите лед на голову. Таким путем я попытаюсь поставить его на ноги еще до конца плавания.

Он поднял руку и одобрительно похлопал Робина по плечам и груди:

— Хорошо сложен парень. Крепче любой лошади.

В одной из комнат уорингтоновского дома вокруг стола собрались Честер Кинн, Пэнн, Де-Сали, Алек Скардель и Губерт и Чарльз Форсайты.

На столе лежали два запечатанных письма, причем на каждом конверте было написано семь имен.

Стояла ранняя осень. Темно-красные и лиловые астры наполняли высокие вазы. В большом красивом камине потрескивали горящие дрова. Повернувшись спиной к огню, Уорингтон сплетал и расплетал дрожащие пальцы. Все присутствующие ожидали его объяснений. Обращенные к нему лица выражали сочувствие и боязливое любопытство. Наконец, он прервал молчание:

— Я был вторым отцом для Хюго Гревиля, и поэтому он поручил именно мне, зная мою любовь к нему, выполнить его последнюю просьбу.

Замолчав. Уорингтон обвел взглядом всех собравшихся, и из его груди вырвался усталый вздох старого человека.

Кинн заерзал на стуле, вынул носовой платок и положил его обратно в карман. Глаза Уорингтона, еще не потерявшие своего блеска, остановились на нем с выражением терпения. Когда Кинн успокоился, Уорингтон продолжал:

— Двадцать второго июня мы всемером собрались в доме Хюго Гревиля, чтобы поиграть в бридж. Он был восьмым. В ту ночь в его доме было совершено убийство. Во время обыска, произведенного полицейским, в комнате леди Гревиль обнаружили спрятанного Робина Вейна. Он объяснил свое присутствие тем, что, совершив убийство, бросился в первую попавшуюся комнату, желая укрыться. Он был арестован, но накануне суда бежал из тюрьмы.

Уорингтон внезапно поднялся из своего кресла. Вид его напоминал всем присутствующим те минуты, когда он выступал в палате, произнося речь в защиту какого-нибудь закона, или же его фотографию в политическом журнале, где он обычно изображался в позе, принятой им в данную минуту — одна рука засунута за борт пиджака, а другой он делал легкие, подчеркивающие слова движения. Он овладел вниманием присутствующих. В комнате не было ни одного человека, который бы не питал к нему глубочайшего уважения.

— Друзья, — произнес он глубоким, прочувствованным голосом. — Друзья! Есть два закона, которые никто из нас не решится преступить. Если же я выступаю против них в каком-нибудь отношении в данный момент, то только по просьбе Хюго Гревиля. — просьбе, которую считаю необходимым исполнить, так как уста, произнесшие ее, сомкнулись навеки. Гревиль вкратце изложил ее в письме, оставленном на мое имя, но я не сомневаюсь, что он более подробно объясняет свое желание в послании, адресованном нам семерым. Я снова повторяю, что Гревиль сознался в добровольном нарушении им закона, так как считал, что имел право нарушить его. Он полагал, что человек, унаследовавший честное имя и занимающий почетное положение в своей стране, должен высоко держать знамя, врученное ему. Он почувствовал, — быть может, даже без оснований, — что ему угрожает позор. Этот Кри пришел к нему накануне убийства и рассказал историю, пятнающую честь Гревиля. Он заявил, что хочет продать вещественные доказательства правдивости своих слов. Гревиль поехал в Скотленд-Ярд и навел справки о жизни этого субъекта. Ему сказали, что это низкий и подлый человек. Тогда он воспользовался им, как орудием, для защиты своей чести и для нападения на врага. Гревиль убил этого человека, чтобы тот не опозорил его честное имя. Признание Хюго изложено в этом письме.

Уорингтон разорвал запечатанный конверт, взглянул на содержание письма и протянул его Кинну, сидящему рядом.

Он продолжал стоять, пока письмо не попало к нему обратно. Тогда сел и заговорил снова:

— Гревиль преследовал две цели: старался сохранить чистым свое честное имя и отомстить за нанесенное оскорбление. Я лично не верю тому, что он был обманут, хотя это предположение высказывалось многими из наших друзей. Вы обратили внимание на то место письма, где говорится, что, если бы Робин Вейн не скрылся от суда и был приговорен к казни, он дал бы этой казни свершиться?

— Бесчеловечно! — воскликнул Кинн; лицо его побледнело и стало подергиваться. Затем добавил хриплым голосом: — Робин Вейн честный человек, сэр, а Гревиль помешался на вопросе о… своей чести.

— Гревиль был человеком, занимавшим высокое общественное положение, и я считаю, что, несмотря на испытываемые им чувства озлобления и унижения, он должен был считаться с могущим возникнуть скандалом, — возразил Уорингтон серьезно.

Кинн сделал резкий жест протеста.

— Заставить молодого человека страдать, задумать подобный план…

Он не мог продолжать.

Де-Сали встал и сказал без всякого иностранного акцента:

— Может быть, как француз, я могу скорее понять то, что у нас зовется crime passionel [4]. В моей стране существует только один ответ, когда честь человека задета. Но я вижу, что лорд Гревиль не мог прибегнуть к такому прямому ответу. Он должен был сделать выбор между боязнью скандала и своими личными чувствами. И он совершил этот ужасный поступок, так как не нашел для себя иного выхода.

— Я согласен с вами, — подтвердил Уорингтон печально.

Алек Скардель вмешался:

— Я любил Хюго и дружил с ним. Это был лучший из людей. Как бы он ни согрешил, я стану на его защиту, так как знаю, что за всю жизнь он не сделал ни одного бесчестного поступка. Если убил, значит, у него была серьезная причина, чтобы совершить убийство. Доведенный до отчаянья, он взялся за то оружие, которое было у него под рукой. Он гордился своим честным именем и общественным положением и боялся оказаться обесчещенным не только перед своими друзьями, но и перед всей страной. Он убил, чтобы спасти себя от позора. И покончил затем с собой по той же причине.

Скардель поднялся и продолжал горячо:

— Каждый из нас знает истинную причину его поступка и смерти. Она была расплатой за единственный совершенный им грех. Друзья, хотя лорд Уорингтон не сообщил нам содержания другого письма, а я не обладаю вторым зрением или даром пророчества, но скажу вам, о чем нам пишет Гревиль. И я, со своей стороны, обещаю исполнить всякую просьбу Хюго Гревиля, даже до того, как буду знать, в чем она заключается.

Он обратился прямо к Уорингтону.

— Быть может, вы сообщите нам о том, что изложено во втором письме?

Уорингтон кивнул, вскрыл второе письмо, оказавшееся очень кратким, и взглянул на Скарделя.

— Вы правы, — сказал он. — Когда вы все прочтете это письмо, пусть каждый напишет свое мнение на бумажке и даст ее мне. Вы ответите на просьбу Гревиля, повинуясь голосу совести, и поэтому, конечно, имеете право отказать ему. Если кто-нибудь из вас почувствует, что не может исполнить желание Гревиля, не видит для этого достаточно оснований, и напишет мне об этом, то имя этого человека буду знать я один, а выраженное им мнение не подвергнется общему обсуждению. Если хотя бы один голос выскажется против желания Гревиля, то мы немедленно сообщим обо всем полиции. Если же среди нас не возникнет разногласий, то мне дана возможность оправдать Робина Вейна и в глазах властей снять с него позорное пятно. Мне кажется, что на этом решении нам следует остановиться, и не только из желания единодушия, а для того, чтобы спасти от публичного позора и осуждения имя честного и несчастного человека.