— Мне это неизвестно, — блеснул стеклышками очков Лаврентий Павлович. Он явно уже устал. Допрос длится седьмой час. На лбу капельки пота. И снова обвиняемый попался.
— Вы говорите неправду. Мы проверили. Заявление Могилевского поступило в МВД СССР на ваше имя двадцать девятого апреля пятьдесят третьего года, и в тот же день (какая оперативность! — Авт.) бывший ваш заместитель Кобулов дал задание Влодзимирскому немедленно проверить дело Могилевского и доложить. Кобулов докладывал вам об этом деле — это тоже проверено.
— Совершенно не помню. Спросите лучше у него.
Конечно же Лаврентий Павлович все вспомнил. И заявление Могилевского, и разговор о нем с Судоплатовым, который высоко отозвался как о медицинских талантах Григория Моисеевича, так и о его актерских данных: никто так искренне и доверительно не мог войти в роль, разговаривать с «пациентами», так оперативно и легко вводить яд намеченным жертвам, которых, по словам Могилевского, было несколько десятков. Берии и самому нравился расторопный и схватывающий на лету любую мысль Могилевский. Он был свой, знающий, опытный, замаранный всеми этими ядовитыми делами и оттого вдвойне преданный им человек. Теперь, если его освободить из тюрьмы, он с удвоенной энергией примется за работу и пойдет на выполнение любого приказа, даже на устранение Хрущева или Маленкова. А то, что их придется убирать тихо и без скандалов, Берия не сомневался. Потому-то он и вызвал Кобулова, чтобы тот затребовал дело из архива, изучил его, а самого заключенного перевел в Москву и содержал не в Бутырках, а в своей вотчине, что, собственно, и было сделано 7 июня 1953 года.
До ареста Лаврентия Павловича оставалось девятнадцать дней. К той роковой дате, 26 июня, Могилевский находился, можно сказать, у своих — во внутренней тюрьме на Лубянке, волновался, ожидая, что его вот-вот вызовет сам товарищ маршал советской госбезопасности. Но Берия почему-то все откладывал встречу. Видно, не отпускали другие проблемы. И не успел…
Весьма точно ситуацию отразил следователь по особо важным делам Прокуратуры Союза ССР Цареградский в своем заключении от 24 февраля 1955 года, где записано: «Разоблачение врага народа Берии и его заговорщической группы помешало освободить Могилевского из-под стражи».
Помешало, очень даже помешало, и, не прояви Никита Сергеевич необыкновенной расторопности, все могло бы снова возвратиться на круги своя.
Получается, вовсе не напрасно писал Григорий Моисеевич свои послания в адрес маршала Берии из застенков Владимирского централа. Бывший нарком про него не забыл. Вытащить из тюремной камеры заключенного, отбывающего десятилетний срок наказания во Владимирской тюрьме, переправить его в Москву и при отсутствии на сей счет соответствующих судебных решений инициировать пересмотр обвинительного приговора — таких полномочий ни у кого, кроме Берии, не имелось. Если министр «позабыл» про события шестимесячной давности, то куда уж ему вспомнить, что происходило пятнадцать лет назад и послужило стимулом для расширения практических изысканий по изготовлению и применению ядов в лаборатории «X».
Но Прокурора Союза интересовала прежде всего личная виновность Берии в конкретных деяниях. Попытка с вызволением Могилевского — лишь небольшой эпизод, за который к уголовной ответственности можно привлечь лишь с большой натяжкой, да и то не слишком строгой. Возникает вопрос: а может, и впрямь Лаврентия Павловича вообще судить не за что, если ни много ни мало сам Прокурор Союза втянулся в какие-то мелочи? Ничего подобного. Преступных дел за ним предостаточно. Проблема в другом: что именно должно войти в текст официального обвинения и в приговор? Требуя обоснований преступной деятельности бывшего наркома, Хрущев, по-видимому, даже боялся чрезмерных откровений Берии. И сам арестованный маршал понимал: если наверху увидят, что он не собирается никого разоблачать, то, возможно, учтут, помилуют, простят, сохранят жизнь. Поэтому «забывчивость» Берии и объяснялась этими прозаическими обстоятельствами.
Как рассказывал бывший сотрудник спецлаборатории Григорович, в начале своего наркомства Берия был куда памятливее, доступнее, откровеннее. В 1938 году Григорович удостоился высокой чести побывать у наркома в кабинете. Берия поручил ему вместе с другим сотрудником НКВД — Н. М. Матвиенко — выполнить особо важное задание на пограничной железнодорожной станции Столбцы. По прибытии на место их встретил начальник пограничного отряда и вручил под строжайшую ответственность небольшую банку-контейнер. По его словам, она нелегально поступила с сопредельной стороны. Офицер-пограничник предупредил, что с банкой необходимо обращаться осторожно, чтобы не заразиться.
Особых приключений на обратном пути не случилось. Банка с содержимым благополучно была доставлена на Лубянку, о чем сразу же было доложено Берии. Что с ней стало потом — никто не знал. Григоровичу оставалось только гадать, какую же ценность могло представлять содержимое небольшой банки, если сам Берия посылал за ней в такую даль двоих своих особо доверенных сотрудников? Впоследствии Григорович все же дознался, что они привезли сильнодействующие бактериальное токсины и яды. Только вот какие?
Никто, разумеется, не собирался отчитываться перед курьерами о том, на какие цели потребовался доставленный ими в Москву заграничный токсин. А предназначался он для проведения в Париже операции против Троцкого. Устранить его первоначально планировалось без лишнего шума. Но применить яд традиционными способами не представилось возможным, и от идеи отравления Троцкого советским спецслужбам пришлось отказаться.
Про ту банку курьеры начали было забывать, но о ней неожиданно вспомнил Берия. Он объявил Матвиенко и Григоровичу благодарности «за успешное выполнение ответственного задания наркома». Выходит, важные государственные дела тех лет не мешали Лаврентию Павловичу держать в памяти столь заурядное для его уровня дело.
Об этой истории Григорович и Матвиенко после ареста Берии предпочитали не вспоминать. Показания по эпизоду с доставкой загадочной банки они дали уже после того, как бывший хозяин НКВД и его окружение были расстреляны. Другие бывшие сотрудники лаборатории либо ничего от этой истории не знали, либо предпочитали молчать. Кто знает, как оно еще может обернуться. Так что многое здесь объяснялось вовсе не чрезмерной преданностью бывшему народному комиссару внутренних дел, не соображениями особой деликатности и уж конечно не симпатиями к нему или своим сослуживцам. Просто система неведения или создания видимости неосведомленности в делах других официально в НКВД-МВД была действительно возведена в самый высший принцип. Каждый занимался только тем делом, которое было поручено именно ему. Потому что чем меньше знаешь о занятиях соседа, тем выше вероятность выживания.
И это касалось не только истории с банкой, которая ведь прошла еще через чьи-то руки, а может, и не одни? Не хотел говорить о том, кого доставляли на эксперименты, и полковник Филимонов, хотя лаборатория была структурным подразделением его отдела. Он в унисон «хозяину» предпочитал «забывать» наиболее неприятные эпизоды и детали, особенно связанные с испытаниями токсинов на людях. Впоследствии он объяснил, что вообще «старался избегать присутствовать при этом, так как не мог смотреть на действие ядов на психику и организм человека».
Действительно, спокойно взирать на страшные мучения корчащихся в конвульсиях людей в состоянии далеко не каждый нормальный человек. По признаниям самих сотрудников лаборатории, «подопытные, бывало, орали так, что этот ужасный крик слышался на улице, несмотря на толстые кирпичные стены дома в Варсонофьевском. Пришлось даже принести огромный громкоговоритель, и его включали во время экспериментов, дабы заглушить крики умиравших». Это вовсе не авторские домыслы, а фрагмент из протокола допроса Михаила Филимонова. А из граммофона наверняка неслась веселая музыка — она ведь лучше всего заглушает крики.
Далеко не каждому исследователю-экспериментатору оказывалось под силу постоянно переносить подобные психологические перегрузки. Следователи зафиксируют, что однофамилец Филимонова выдержал с десяток опытов. Потом ударился в тяжелые запои. Муромцев «сломался» где-то на пятнадцатом. Да и вообще, из двух с лишним десятков подчиненных Могилевского мало кто смог продержаться в лаборатории больше года. Их либо переводили в другие подразделения, либо просто изгоняли из органов. Некоторых пришлось отправить в психиатрические больницы, а кого прямиком на кладбище…
