Надо полагать, что он внимательно и сам читал слезные письма Могилевского из застенков Владимирской тюрьмы и предвкушал миг торжества, когда из грязи своими пухлыми пальчиками он вызволит старого еврея и снова вознесет, прикажет немедля приготовить то, что ему требуется. И колдун будет стараться, и сделает все. Но выход на сцену этого знахаря с ядами был запланирован лишь во втором акте, а пока Берия предпринимал отчаянные попытки завоевать уважение и любовь всего советского народа. Первым шагом к достижению популярности стало предложение Лаврентия Павловича объявить широкомасштабную амнистию бывшим заключенным.
Уже 24 марта 1953 года, то есть через три недели после смерти Сталина, он пишет записку в Президиум ЦК КПСС товарищу Хрущеву с этой идеей. Не доверяя ему, он одновременно рассылает свое письмо всем членам Президиума. В записке говорилось, что в данное время в исправительно-трудовых лагерях содержится два с половиной миллиона заключенных. Это слишком много. Берия предложил амнистировать сразу целый миллион. В этом послании он даже набросал коротенький проект будущего указа об амнистии. Лаврентий Павлович понимал, что всей правящей верхушке, запятнавшей себя вместе со Сталиным массовыми репрессиями, страшно выпускать на волю такую массу людей, которые будут их проклинать. А чтобы такого не произошло (в той же записке Берии говорилось, что «из общего числа заключенных количество особо опасных государственных преступников (шпионы, диверсанты, террористы, троцкисты, эсеры, националисты и другие), содержащихся в особых лагерях МВД СССР, составляет всего 221 435 человек»), репрессированным по 58-й статье следует продолжать отсидку. А вот воры-рецидивисты и другие уголовники в число «особо опасных» не входили: чего их опасаться, в СССР много не наворуешь, да и у кого воровать, коли вся страна жила тогда в нищете. Правда, когда их выпустили, вся эта многотысячная уголовная шайка пошла гулять по стране, повсеместно наводя панику и сея страх среди населения, это рассматривалось как неизбежные издержки широкого бериевского жеста.
Примечательно, что Указ Президиума Верховного Совета СССР об амнистии был принят 27 марта. Через три дня! Лаврентию Павловичу мыслилось так: потом, когда он уберет Хрущева и снова придет к власти, то сразу же объявит народу, чья это была идея выпустить скопом всех воров на волю, закрутит гайки, быстро переловит их всех и снова пересажает в лагеря, чем докажет, что только «большой мингрел» по-настоящему радеет о народе. Пока же все делалось для будущего прыжка в диктаторы.
Хрущев прекрасно понимал, что Берия торопится снискать всенародную любовь, но и сам Никита Сергеевич с его могучим украинским темпераментом тоже торопился ликвидировать опасного конкурента. Он каждый день нашептывал Маленкову, Булганину, Молотову, Ворошилову, Кагановичу и Микояну, что Берия рвется к власти, а захватив ее, делиться с ней не захочет и всех их немедленно уберет. Хрущев бил наотмашь: Берия был действительно страшен для всего народа своей армией беспощадных энкавэдэшников, ночных «черных марусь», пытками, отравлением ядами. Наверху, в Кремле, все это знали, и, как только Берия взял под свое крыло ядовитое спецведомство, члены Президиума ЦК сразу поняли, зачем это надо Лаврентию. Ибо советская власть вот уже которое десятилетие держалась только на штыках ВЧК-ГПУ-НКВД, а еще на тотальном страхе арестов, который эти славные органы привили всему населению, как в детстве делают прививку от кори и дифтерита. КГБ, о котором столь трубят сегодня на Западе, пришел уже на готовое. Вот почему Берии так необходимо было заново подмять под себя весь репрессивный аппарат. Он, словно заветный ключик, открывал дорогу к власти.
Своим мужицким чутьем Хрущев понимал, что Лаврентия надо ликвидировать раньше, пока он не обновил полностью всю карательную систему, не сделал ее гибкой и послушной своей воле. И запугал-таки своих партийных сподвижников настолько, что они все единогласно согласились. Даже бывший закадычный приятель Лаврентия Павловича — Георгий Маленков — дал свое добро. Почти все боялись отважиться на такой шаг. По большому-то счету, лично им Берии предъявить было нечего, поскольку вся кремлевская верхушка была сопричастна тому, что творилось в стране. А потому все, словно заговорщики, содрогались от одной мысли, что Берия все прознает и сгноит их в лубянских подвалах — точно так же, как терзал Сталин всех ленинских соратников. Они боялись, но тихо соглашались: «Давай, Никита Сергеевич, мы все не против». Потом всегда можно дать задний ход, если случится неудача. Лаврентий хитер, коварен, а значит, очень опасен.
И 26 июня 1953 года Лаврентий Павлович был арестован. И четырех месяцев не прошло. Вместе с ним арестовали его ближайших единомышленников — Меркулова, Кобулова, Деканозова и ряд других. Ожидаемого бунта со стороны органов госбезопасности, чего больше всего боялись кремлевские партийцы, не случилось.
Еще через три года Хрущев во всеуслышание объявил об осуждении культа личности Сталина и вынес его из Мавзолея, разрушил все его памятники, переименовал города и поселки. О смелости генсека одни говорили шепотом, для многих других он тотчас стал самым настоящим кумиром. Но сенсационная смелость Никиты Сергеевича в осуждении культа личности и его последствий была не более чем своевременный, дальновидный и хорошо просчитанный шаг скромного секретаря ЦК на пути к возвеличиванию собственной персоны. Пройдет совсем немного времени, и повсюду, во всех витринах появятся портреты Хрущева, как прежде висели иконы с изображением Сталина. Хрущев окончательно расправится с членами его Политбюро — Ворошиловым, Молотовым, Маленковым, Булганиным, Кагановичем и примкнувшими к ним Шепиловым да Сабуровым. Он испугается и отстранит от власти Георгия Жукова — того, кто арестовывал Лаврентия Павловича, без поддержки которого этот арест вряд ли вообще был бы возможен, уберет подальше маршала, славы которого опасался и Сталин. Власть всегда боялась держать сильных людей вблизи трона.
Хрущев даже не стал ссылать своих прежних сподвижников в лагеря и расстреливать их по прежней традиции. Теперь все делалось цивилизованней, и в КГБ, как стало называться карательное ведомство, начали применять новые методы. Хотя сам Хрущев, еще помня своеволие старого партийного государя, позволял себе на съездах и собраниях обрывать выступающих, оскорблять их или стучать башмаком по трибуне ООН в Нью-Йорке.
И по сей день развенчание культа личности вспоминают как некий великий подвиг, стараясь представить Никиту Сергеевича коммунистом иного склада, не тоталитарного. Но стоит еще раз подчеркнуть, что Хрущев этой акцией прежде всего спасал самого себя и свой режим. Ибо о беззакониях и произволе НКВД к пятидесятым годам знали все. Почти в каждой семье родственники, дядья, братья — кто-то да пострадал от органов. Все зло невольно переносили на них, так как не верили, не могли даже предположить, что все делалось по указке вождей, которые с трибун в своих речах и лозунгах только и пеклись о благе народа. Простой люд наивно полагал: там в Кремле не ведают обо всем, что творится тут — внизу — или в глухой глубинке, до Сталина вся правда не доходит, вот эти негодяи здесь и злобствуют.
Но ликвидировать органы было невозможно, их требовалось сохранить с теми же карательными функциями, а значит, снять с них хотя бы половину бремени тяжкого греха. Далее, те, кто был приближен к власти, в самых низших инстанциях уже разбирались в происходящем и понимали, что Сталин тут как раз «при чем», он все знает и от его бдительного ока ничего не может укрыться. Начиная со второй половины пятидесятых годов истекали сроки у основной массы репрессированных в тридцатые годы. Их насчитывались сотни тысяч, миллионы. Значит, так или иначе, на свободу неизбежно хлынет огромная масса людей, которых незаслуженно ошельмовали и осудили. А уж они-то хорошо знали, что органы НКВД — это опричники, их дело служить, выполнять указания сверху, а всю злую волю творил тот, кто восседал на самом верху. И именно он должен отвечать сполна за сотворенное зло.
