— Разрешите еще один вопрос, гражданин майор? Куда меня отправят отбывать наказание, в какую тюрьму?
— Скоро узнаете.
— В общем, хана — осудили, — с полной безнадежностью в голосе вздохнул Григорий Моисеевич, осознав всю безысходность своего положения, сразу же сгорбившись и постарев лет на десять. — Теперь я «глухарь», обреченный сидеть в тюрьме.
— А вы, Могилевский, неплохо освоились с жаргоном, — наконец-то отошел от официального тона майор. — Только вот допустили одну неточность: считать себя «глухарем» пока рановато. Мы серьезно рассчитываем на продолжение сотрудничества с вами и в будущем. Так что придется осваиваться со своим новым положением. Думайте, думайте и думайте. Это в ваших интересах…
— Ну если не «глухарь», тогда я согласен и на утку, — попытался проявить свой юмор и Могилевский.
— Подсадную, — снова оскалился в улыбке майор, обнажив желтые, прокуренные зубы. — Это, пожалуй, больше подойдет к действительности. Вы же не против продолжения сотрудничества с органами? Не отчаивайтесь, в тюрьме тоже люди живут. Всякое может случиться. Своих мы и там не забываем, имейте это в виду.
После этих слов Григорий Моисеевич прослезился. Впервые за долгие месяцы он услышал слова участия, поддержки. Но настроение поднялось ненадолго. Как ни утешай, а десять лет тюрьмы — это очень много.
Минут через десять окончательно сломленного постигшей его участью Могилевского вывели под конвоем из кабинета в тюремный двор, где уже стояло десятка полтора таких же, как он, зэков с узелками и сумками. Подкатил «черный ворон» — машина-фургон с единственным зарешеченным окном в закутке конвоя, сразу же воскресившая воспоминания об изобретении Блохина, на котором испытывали действие удушающих газов в Кучине. На глаза Григория Моисеевича в который уже раз навернулась слезы. Все. Теперь он такой же, как и его бывшие «пациенты» «птички». Преступник, обыкновенный бесправный зэк — самое низкое в его представлении существо. Кем бы там в спецразработках и анкетах оперов его не считали.
Заключенные заполнили машину до отказа. Полчаса тряски и томительной езды по ночной морозной Москве. Потом три дня держали в пересыльной тюрьме. Могилевскому здесь, можно сказать, повезло. По невесть чьей протекции его сразу же назначили старшим в камере. Правда, теперь она была заполнена более разношерстным народом, и старосте почти никто не подчинялся. Полновластными хозяевами были блатные — настоящие представители преступного мира. Хлебную пайку буквально рвали с руками. Никакого порядка не было: кто нагл, смел, тот и съел.
Следующим событием стал недолгий переезд в вагон-заке, или, как между собой называли его обитатели, «Столыпине». Дальше был недолгий «майдан» — путешествие по железной дороге к месту отбывания наказания. Часов через шесть пути вагон загнали в тупик. С улицы послышалось громкое:
— Приехали. Поздравляем с прибытием во Владимирский централ!
— Выходи строиться! — зычно прокричал другой властный голос.
Статьи, по которым осудили Могилевского, можно оценивать по-разному. 179-я предусматривала верхний предел наказания в пять лет лишения свободы за незаконное хранение сильнодействующих ядовитых веществ. Что касается статьи 197–17, то она относится к воинскому составу преступления — злоупотребление властью. Санкция вмененного Григорию Моисеевичу пункта «а» нижнего предела не имеет. Иными словами, по ней можно получить и полгода, а можно и все десять лет. Так что расправилось Министерство государственной безопасности СССР со своим бывшим коллегой, как говорится, «совсей пролетарской беспощадностью». Но и на том спасибо, что в живых оставили.
Мрачная Владимирская каторжная тюрьма (Владимирский централ), построенная еще в начале девятнадцатого века, всегда служила местом заточения самых отпетых колодников и тех, кого надобно было держать под рукой. Теперь в категорию такого люда попал и Могилевский. И не только он. За долгие годы тюремного заточения в этом остроге ему довелось повстречать немало и более знатных зэков, своих бывших доблестных начальников, многих генералов и прочих по-своему знаменитых личностей.
Подъем в тюрьме был в шесть утра. Оправка, потом разносят пищу: кружка кипятка и кусок черного хлеба. Днем нары поднимались к стене и запирались на замок. Сидеть разрешалось только на стуле, намертво вмурованном ножками в цементный пол. Раз в день заключенным полагалась прогулка 30–40 минут во внутреннем дворике с высокими стенами под строгим наблюдением охраны.
Днем можно было часок отдохнуть. Туалет и кран с холодной водой — прямо в камере. Вонючая параша — неотъемлемый атрибут любой тюрьмы. Спать разрешалось с десяти вечера. Но свет горел всю ночь.
Конечно, так должно быть по правилам. Они соблюдались не во всем и не всегда. То есть условия тюремной жизни варьировались в зависимости от многих обстоятельств и индивидуальных особенностей контингента той или иной камеры.
В связи с нездоровьем Григорий Моисеевич попал в тюремную больницу, которая во многом напоминала его палаты в Варсонофьевском, только погрязнее и похуже. Правда, кормили здесь получше. На обед кроме баланды, пшенки и капусты давали по стакану молока, от вкуса которого бывший начальник спецлаборатории уже отвык, и можно было лежать на нарах сколько угодно.
Но ни скудная пища, ни мрачные стены так не угнетали его, как мысль о том, что здесь, среди этой вони, прелого хлеба, холода и недоедания, придется провести десять лет. Одна эта мысль заставляла лезть на стену от отчаяния.
Первым порывом на новом месте у неугомонного узника опять же стало типичное для людей, ошарашенных своим новым, еще более ужасным положением, стремление выделиться, вырваться из общей массы, показать, что он не такой, как остальные. Он был готов пойти на любые унижения, любые покаяния, разоблачения, шантаж, только бы выжить, не пропасть. И Григорий Моисеевич в который уже раз взялся за бумагу и перо.
Ну а в верхах советского руководства продолжалась очередная грандиозная разборка. После свержения Абакумова и получения установки на поиск «большого мингрела» в главную мишень медленно, но верно превращался всемогущий Берия со своими сподвижниками по репрессивному аппарату.
И надо отдать ему должное, первый раунд борьбы Лаврентий Павлович выиграл, чем сумел продлить свою жизнь, правда ненадолго — всего лишь на несколько месяцев. После устроенного в воскресенье 28 февраля 1953 года на даче Сталина застолья «отец всех народов» был обнаружен под утро охраной лежащим на полу в бессознательном состоянии. Из комы он уже не вышел.
Сталинская эпоха в истории страны завершилась. По прошествии нескольких десятков лет после смерти Сталина в печати время от времени стали появляться публикации, в которых просматривалась версия о вероятности отравления вождя кем-то из его ближайшего окружения.
И конечно же главные подозрения устремлялись в сторону Лаврентия Берии.
Трудно сказать, насколько все это доказуемо и в какой мере согласуется с реальностью. Сталин на полном серьезе опасался отравителей. Перед ним почти на протяжении всего периода долгого правления Советской страной постоянно маячили их призраки. Может, оттого, что, непосредственно перед приходом к власти соприкоснувшись с идеей отравительства, он никогда уже не оставлял ее и время от времени даже инициировал слухи об отравлении то одного, то другого своего приближенного, ушедшего из жизни.
Еще по свидетельствам Льва Троцкого, на одном из заседаний Политбюро ВКП(б) Сталин известил его, Зиновьева и Каменева, что он будто бы был вызван к Ленину и тот потребовал принести ему яд, дабы избавиться от невыносимых болей.
— Мучается старик, — произнес Сталин, наблюдая за реакцией присутствовавших на свои явно двусмысленные слова.
Однако продолжения и поддержки его мысль в тот день не получила.
Сестра Ленина — Мария Ульянова — тоже сообщала об обращении к ней больного Ильича с аналогичной просьбой. Через некоторое время Сталин делился уже с Бухариным известием о том, что Ленин повторно просил у него яд, однако и на сей раз не встретил никакой поддержки. По утверждению писателя Э. Радзинского, когда он работал в архиве Президента, то нашел там документ, свидетельствующий о наличии еще одного обращения Ленина к Сталину по поводу яда. Радзинский пишет, что накануне смерти Ленина уже намеревалась дать ему яд Надежда Крупская, но не решилась.
