А Железов заинтересовался делами лаборатории вовсе не из праздного любопытства. Его поразило удивительное спокойствие Могилевского в связи с выявленной ревизорами при проверке лаборатории значительной недостачей ядовитых препаратов, полное безразличие ее начальника к судьбам людей, наложивших на себя руки. Бросались в глаза беспечность Григория Моисеевича, бесконтрольность в использовании сильнейших ядовитых веществ, выпячивание им своих заслуг и постоянные намеки на его свободный доступ в самые высокие сановные кабинеты.

В прежние времена яды обычно получали сотрудники 1-го и 4-го управлений по рапортам, завизированным Берией, Меркуловым, Судоплатовым или Эйтингоном. Все письменные просьбы в период войны составлялись на одну колодку — отравляющие препараты, дескать, берутся для нужд определенной партизанской группы. Рапорты с отчетами о применении токсичных препаратов возвращались потом в НКВД и передавались офицеру Бухарову, занимавшемуся учетом такого рода документов.

Обо всей этой бухгалтерии рассказывал впоследствии на допросах сам Могилевский. По его утверждению, Эйтингон, Судоплатов, Меруклов и Берия сами яды никогда не получали. Все выдавалось только по рапортам их подчиненных.

Однако такое утверждение никак не стыкуется с показаниями генерала Железова. На допросе 9 января 1952 года по делу Могилевского он привел несколько иные сведения: «Только после ареста Свердлова, Эйтингона и самого Могилевского многие яды были обнаружены и в значительной части компенсировали ту недостачу, которая числилась за Могилевским. Кроме того, у названных выше лиц были найдены совершенно новые вещества и яды, которые не были внесены в документы лаборатории».

Кстати, Свердлов, упоминаемый Железовым, не кто иной, как сын Я. М. Свердлова — Андрей Яковлевич. Какова связь этого генерала госбезопасности с лабораторией, зачем ему потребовалось брать и хранить у себя эти яды — осталось загадкой.

Впрочем, откровения Железова для нас уже не новость. Несмотря на завесу секретности, столь тщательное ограждение от посторонних взоров всего происходившего в лаборатории, ни для кого не было тайной отсутствие в этом заведении самого элементарного порядка, учета и контроля. Как, где, кем и когда использовались яды — на эти вопросы ни от кого не удалось получить вразумительной информации. Видимо, следствие вовсе не преследовало цели разобраться во всем досконально и поставить все точки над «и». Уже позднее Могилевский припоминал, что все-таки давал Эйтингону препарат «кола-с» — якобы для лечения. Это вполне возможно, потому что сам начальник лаборатории утверждал: «Препарат „кола-с“ мог использоваться в самых малых дозах для снятия усталости и даже как противоядие против действия алкоголя и наркотиков. Этот препарат нам был рекомендован военными».

К сказанному можно добавить, что новое свойство этого ядовитого вещества — в качестве противоядия — наверняка десятки раз проверялось на осужденных, поскольку подвергать риску людей такого ранга никто бы не отважился. А свойство действительно уникальное и очень нужное, особенно разного рода агентам, которым приходится внедряться во вражеские или преступные структуры, пить спиртное и не пьянеть, колоться наркотой и не входить в транс, то есть всегда иметь трезвый ум. А заодно и быть застрахованными на случай применения против них какого либо яда — «кола-с» в сочетании с определенными компонентами ослабляла действие многих токсинов.

Давал Григорий Моисеевич препараты и Судоплатову, в частности, как он сам говорил, пирамидон, который тот, по его словам, охотно употреблял в большом количестве.

Необходимо иметь в виду и то, что задания Лаврентия Берии и его ближайших помощников по разработке и испытаниям ядов преподносились исполнителями не иначе как особо ответственные поручения ЦК партии и правительства. Даже заместителем начальника иностранного отдела тот же Судоплатов стал, как объяснил ему нарком, по указанию Центрального Комитета. Когда на суде Судоплатову поставили в вину его послушание, он спокойно ответил: «Я тогда был абсолютно уверен в правомерности поставленных мне партией задач. Уверен в этом и сейчас. Если это не так, надо ставить вопрос и о привлечении к ответственности Хрущева, Молотова как врагов народа, потому что оба они, как члены ЦК, давали мне задания. Все они, я в этом уверен, направлены были не на вредительство по отношению к нашему государству, а на обеспечение его безопасности».

В сложившейся ситуации требовалось чем-то или кем-то жертвовать. Могилевский вполне подходил на роль козла отпущения. Предлог нашли благовидный — затеяли очередную штатную реорганизацию. Проверяющие из назначенной для этой цели специальной комиссии начали снова тщательно изучать хозяйственную деятельность лаборатории. Много чего тогда выползло наружу, и Могилевскому пришлось в конце концов расстаться со своим насиженным креслом. За отсутствием надобности в специалистах его профиля — так, во всяком случае, ему объяснили.

Детище Григория Моисеевича разделили на два более мелких подразделения — фармакологическую и химическую лаборатории. Их возглавили его главные критики — соответственно Наумов и Григорович. Оба своего добились — стали начальниками. А полковник медицинской службы Могилевский оказался никому не нужен. «Маститому» доктору медицинских наук, профессору не нашлось «достойной» его уровню должности.

После фактического отстранения от руководства и до ареста Могилевский проблемами лаборатории не занимался. Но перед самым уходом он решился на очень рискованный шаг — прихватил с собой из лаборатории часть наиболее перспективных токсикологических препаратов. Кто его знает, сделал ли это из мести за свое изгнание (мол, пускай и у тех, кто меня подсиживал, обнаружат недостачу), либо рассчитывал остаться единственным их обладателем и незаменимым специалистом, способным в любой момент всплыть на поверхность и предложить органам свои «специфические услуги». Тайну эту он так и не открыл.

Правда, сам он, в отличие от своих бывших подчиненных, поначалу не слишком расстраивался от потери должности. Григорий Моисеевич вовсе не считал свои контакты с наукой исчерпанными, и «ушедшие» вместе с ним из лаборатории отчеты, яды, приборы обнаружились лишь спустя пару лет, в 1951 году, уже после того, как бывшего завлаба заключили под стражу. Какой путь они прошли за два года, кому помогли уйти без шума в мир иной — глубокая тайна.

Ну а в Министерстве государственной безопасности вполне справлялись и без советов опального доктора медицины. У нас незаменимых людей нет. Он же, сначала уединившись от всех, целыми днями отсиживался в маленькой комнатке в дорогом его сердцу, почти обезлюдевшем доме в Варсонофьевском. Потом перекочевал на загородный объект в Кучине. Время от времени сочинял и отправлял наверх докладные с изложением своих новых прожектов, но былого внимания к ним уже не ощущалось. Кстати, приобретенный опыт по составлению такого рода бумаг вскоре ему очень пригодится.

В МГБ вроде бы удалось разрешить неприятную конфликтную ситуацию. Многознающий источник неприятностей отстранили от непосредственного руководства коллективом вполне безболезненным для ведомства способом. И жаловаться-то вроде бы не на что. Двоим другим, тоже достаточно осведомленным, сотрудникам заткнули рты служебной подачкой. И овцы целы, и волки сыты. Чем не кадровая дипломатия? Теперь можно не опасаться обвинений Советского государства в преступной деятельности, к коей международное сообщество причислило смертельные эксперименты над живыми людьми. Официально работы в этом направлении в лаборатории считались свернутыми.

Можно было подводить итоги если не всей жизни, то ее важному этапу. А то, что он был одним из важных и необходимых для страны и народа, Григорий Моисеевич никогда не сомневался.

Даже насидевшись в тюрьме, он остался верным своим убеждениям. Много лет спустя — в августе 1955 года — он откровенничал на сей счет в письме на имя первого секретаря ЦК КПСС. По этой тюремной «маляве» можно составить полное представление о последней, завершающей стадии служения Григория Моисеевича на благо столь полюбившихся ему органов, о его последних размышлениях, оценках и переживаниях: