Она вздрогнула, смешалась. Села.
— Ты меня не забыла?
Кораблева внимательно посмотрела на него. Почувствовала что-то знакомое, но вспомнить не смогла.
— Когда-то ты у меня заночевала. От кавалера сбежала…
Она вспомнила. Усмехнулась:
— Как же вы меня нашли?
— Я все-таки в серьезной организации работаю, — важно ответил Хилов.
— И зачем сюда приехали, если не секрет?
— Ты влипла в неприятную историю, — вполголоса сказал он. — В очень неприятную. Лет на десять потянет, — неторопливо закурив папиросу, вздохнул Хилов. — А там вся жизнь под откос…
— Пока еще не влипла, — дернулась Женька, намереваясь уйти.
Ефим снова придержал ее за руку:
— Я хочу тебе помочь выпутаться.
— А вам-то зачем это?
— Выходи за меня замуж.
Она фыркнула, скривила ярко накрашенные губы, снова попыталась подняться, но Хилов ее не пускал.
— Понимаю, что в красавцы не вышел. Ну да не с лица воду пить. А положение я занимаю солидное. С полковниками и генералами запросто общаюсь. Работа секретная. Зарплата хорошая. Давай уедем отсюда. Прямо сейчас.
Женька задумалась.
— Даже вещи забирать не надо, — продолжал Ефим, соображая, что если сейчас ничего не выйдет, то он потеряет эту девушку навсегда. — Я тебя пропишу в своей квартире. Будем жить, а там посмотрим. Хуже, чем сейчас, все равно не будет. Начнем все сначала. Глядишь, понемногу все образуется. Эти, с кем ты здесь запуталась, тебя не найдут. Да и искать побоятся, а если, не приведи господь, сунутся, то пожалеют, что на свет родились. Всю шпану изведу под корень. Никакой другой раскрасавец этого не сможет. А я запросто. Вот ведь как оно в жизни случается. Потому и нашел тебя. Если сгодимся друг другу, тогда все оформим, как полагается, через ЗАГС. Так что давай решайся…
Хилов убрал со стола руку, которой прикрывал лежавшие на столе деньги — плата за обед. Женя взяла их, сунула в кармашек передника. Отошла.
Ефим докурил папиросу, чувствуя, как сильно бьется сердце. Он понял, что еще никого в жизни так не любил. Конечно, она девушка красивая, не чета ему, образине египетской. Ну и пусть. Все равно никакая другая ему не нужна. Не согласится так не согласится. Что ж, выходит, не судьба. Значит, на семейной жизни он поставит крест.
Хилов закурил еще одну папиросу. Женя не показывалась. Она куда-то вообще ушла из зала. Опустив голову, Ефим потушил «беломорину», поднялся из-за стола и медленно пошел к выходу. Но в дверях вдруг откуда-то вынырнула Женька и потащила за собой в подсобку.
— Я согласна, — взволнованно объявила она. — Приеду. Сегодня приеду. Пригородным поездом в восемь часов вечера. Встречай на Ярославском вокзале. У первого вагона. Я приеду…
И она приехала. Ефим привез ее домой на трамвае. Усадил на стул и целых двадцать минут сидел молча, не сводя глаз со своей возлюбленной. Он был счастлив…
Между тем работа в лаборатории шла своим чередом. Месяц за месяцем Блохин регулярно поставлял для «экспериментов» очередных арестантов. Все они, по его утверждению, были приговорены к «высшей мере социальной защиты» — расстрелу. А дальше каждая процедура внешне походила на обычный медицинский осмотр по тому сценарию, который сочинил сам Григорий Моисеевич еще при вступлении в должность завлаба. «Доктор» в белоснежном халате участливо расспрашивал «пациента» о самочувствии, интересовался жалобами на здоровье, настроением. Больше того, для придания естественности обстановке, да и в целях исследований, у арестанта брали на анализ мочу, кровь, измеряли ему давление, температуру, тихонько стучали молоточком по суставам рук и ног. Даже взвешивали. Словом, предварительное действо ничем не отличалось от самой обычной диспансеризации. Продолжение, или своего рода второй акт, начиналось с заботливых советов и рекомендаций. В заключительном акте предлагалось выпить, закусить либо просто пообедать, принять лекарство, сделать инъекцию… Каждому свое: одному чтобы расслабиться, другому — успокоить нервы, третьему стимулировать кровообращение, четвертому принять таблетку от бессонницы. Финал всегда был одинаков. «Пациента» во всех случаях ожидала неминуемая смерть. Вариации были лишь в картине ее наступления. Кому-то «везло» — уходили из жизни быстро и без мучений, так и не поняв, что с ними произошло. Многие кончались в страшных муках. И уж совсем плохо было тем, кого не удавалось отравить с первого раза.
Хилов, наблюдая за Могилевским, просто диву давался, как виртуозно тот играл роль доктора милосердия. Даже искушенные в дьявольских кознях Лубянки осужденные через пять — семь минут уже доверяли ему во всем, так достоверно было его перевоплощение, так убедителен он был в своих репликах и монологах, столь участливо и даже нежно смотрел на них, уверяя в своем желании помочь, спасти шагнувших на край смерти, забитых арестантов.
Что же касается личных дел, то Хилов уже подал с Евгенией заявление в ЗАГС. Через неделю собирался устроить нечто вроде свадебного вечера, о чем уже объявил в лаборатории и пригласил к себе всех сотрудников. Принес фотографию невесты и первой показал ее Анюте. Та долго смотрела то на фото, то на Ефима, видимо не понимая, чем же этот ущербный тип сумел приворожить такую симпатичную девицу. Да и остальной народ в лаборатории тоже недоумевал по этому поводу. На сей счет строились самые гнусные предположения. Одни говорили, что девка согласилась выйти за Хилова для получения прописки в Москве, и даже спрашивали, сколько он получил с нее и как: натурой или деньгами. Кто-то считал, что невеста не в своем уме, если не видит, кого выбрала в мужья. Подначки и издевки жутко злили ассистента, но он вынужден был терпеть и сносить все колкости. И лишь когда арестант Аничков язвительно рассмеялся на чью-то грубую шутку, Ефим не выдержал и набросился на него с кулаками. Хилов, наверное, избил бы его до полусмерти, если бы его не оттащили в сторону, а Могилевский сделал строгое внушение, под страхом увольнения запретив рукоприкладство в лаборатории.
— Пусть ржут, хихикают! Тебе-то что? — запершись в кабинете, отчитывал начальник Ефима. — У тебя же с ней по любви? Или, может, затеял какую-нибудь аферу?! Так или не так? — не удержавшись от сомнений, неуверенно спросил Могилевский, и лицо ассистента покрылось красными пятнами.
— Вы что, Григорий Моисеевич, тоже мне не верите? — с надрывом в голосе, чуть не плача произнес Хилов.
— Да верю я тебе, голубчик. Верю! Отчего же мне тебе не верить?! Говорят же на Руси: «Любовь зла, полюбишь и козла!»
Начальник лаборатории тут же пожалел о сорвавшемся с языка, потому что неудачную поговорку Ефим тотчас же принял на свой счет.
— Так что же, я и впрямь козел, товарищ начальник?
— Да брось ты заводиться, Фима. Это же русская пословица. Ну чего ты?..
— Я понимаю, — убито согласился Хилов.
— Ты вот что, Ефим. Живи себе спокойно, не дергайся. Мужик — он и не должен быть красавцем. Его за другое любят. Меня, к примеру, тошнит от всяких там парфюмерных донжуанов в смокингах, особенно с этими, как их… с бабочками на шее. Мне больше по душе естество — простая красота, природная, если хочешь знать, даже в чем-то грубая. Так что иди и работай. Вот увидишь, справим в воскресенье твою свадьбу, заживешь с женой нормально, и все разговоры сами собой прекратятся. Еще и завидовать тебе будут. И мужики и бабы!..
Конвейер смерти уже работал на полную мощность. Достаточно успешно продвигались испытания нового препарата, который шел под легендой лекарства, предназначенного для стимулирования сердечной деятельности, снятия стрессов, состояний угнетения и повышения эмоционального возбуждения. В лаборатории его называли гидитоксином. Человек, принявший этот яд, прямо на глазах начинал преображаться. У него быстро улучшалось настроение, развязывался язык, он становился словоохотливым. На пике возбуждения у «пациента» неожиданно наступала одышка, появлялись боли в сердце, подкашивались ноги. Он терял способность передвигаться, как это случается при обычном сердечном приступе. Смерть, как правило, наступала спустя несколько дней, которые несчастный проводил в страшных муках. Он просил помощи, умолял его добить, кричал так, что секретарша Анюта, регистрировавшая течение этой искусственно вызванной болезни, закрывала ладонями уши и выбегала из лаборатории на улицу. А Ефим — наоборот — смеялся. Уж очень он радовался всякому случаю, когда удавалось досадить ей. Словом, каждому свое.
