Этот здоровый, молодой парень, еле ворочавший языком, вызывал одновременно и жалость и отвращение. От него и тянулась ниточка к таким, как Гошка, и другим «несамостоятельным».

— Убирайтесь отсюда, пьяное чучело! — крикнула Алена.

Парень вздрогнул, шатаясь, отступил к выходу, изобразив на лице глубочайшее презрение, отмахнулся от Алены, пробормотал: «Орут на человека дикобразным голосом», — и не вышел, а словно вывалился за дверь. В ту же минуту у стола девушки раздался прерывистый звонок, и она, с веселым испугом глянув на Алену, влетела в кабинет первого секретаря.

Алена вдруг, будто со стороны, представила свою атаку и поспешное отступление жалкого противника — стало не по себе. Потому что во многом этот парнишка был прав. Природа не терпит пустоты, а «со скуки можно и в церковь ходить, а можно и пакостить», — говорила Лиля. Взволнованный женский голос донесся из-за неплотно прикрытой двери.

— Ну, как еще тебе втолковать! Ведь смысла-то никакого! Хоть лопни тут — все только ругают!..

— Прости, — мягко перебил ее мужской голос. — Люба, что там у вас?

— Это опять тот выпивоха с автобазы.

— Зачем же на него так кричать?

— Это не я… Там к вам пришли… Приезжая, по-моему.

— Ну, пусть подождет. И, пожалуйста, потише. Нехорошо.

— …целые дни голосую на дорогах, глотаю пыль, бегаю по десяти километров в час — все ноги сбила. Как ишак, таскаю на горбу газеты, ругаюсь с директором кирпичного завода, как извозчик. Всю женственность порастеряла. Хожу грязная, голодная, сплю где придется! А ради чего? — отчаяньем звенел высокий девичий голос.

Люба вышла и плотно притворила за собою дверь.

— Вот еще случай, — видимо прочитав на лице Алены недоумение и вопрос, Люба вздохнула: — Такая девушка славная… Инструктор… Третий раз приходит. А что Радий может?

— А чего она хочет?

— Чего, чего? Удрать хочет. — Вдруг спохватившись, Люба спросила: — Вы к нам на работу приехали?

— С концертной бригадой.

— Артистка? — Девушка с радостным любопытством уставилась на Алену.

— Студентка театрального института. — Говорить о себе Алене вовсе не хотелось. — А вы здесь давно?

— Папа — с февраля, он директор совхоза. А мы только третью неделю. После окончания учебного года приехали: мама — учительница литературы. Как вы этого пьяного турнули отсюда! — вдруг засмеялась Люба. — Хотите? — Она вынула из ящика два нежно-зеленых огурца и протянула Алене. — Прямо с грядки, молоденькие, свежие, как пахнут!

— Весной пахнут, — откусив кончик хрупкого огурчика, сказала Алена. — А ты школу-то кончила?

— …В десятый перешла. Здесь, — Люба хлопнула по столу загорелой ладошкой, — только на лето. Это Лиза, жена Радия, меня в райком приспособила. Она тоже учительница. Институт нынче кончила. Они сами здесь всего три недели как. В тихой тоске от «прекрасных» здешних мест.

— Так ведь здесь жуть!

Люба расхохоталась:

— Мама говорит: концентрат, достойный пера Гоголя и Салтыкова-Щедрина. И такая текучесть кадров, — вдруг тоном бывалого комсомольского активиста заговорила она. — В прошлом году приехали в район восемьсот тридцать шесть комсомольцев, а осталось всего двести восемь. Остальные удрали. И, думаете, по домам разбежались? Ничего подобного. Большинство в соседних районах осело. Вот как. Неправильно, конечно, а с другой стороны, перетерпеть можно, когда есть перспектива. Только о какой перспективе разговор, когда Голов так прямо и объясняет: за зерно башку снимут, а за неблагоустройство можно отделаться выговором.

Любу прервал телефонный звонок.

— Вас слушают, — деловито начала девушка и вдруг обрадованно улыбнулась: — А-а! Здрасьте, Иван Михалыч! Сейчас узнаю, Иван Михалыч, минуточку… — И опять зашла к секретарю.

— …бессмыслица! Ради твоих прекрасных глаз… — опять вырвался из полуоткрытой двери напряженный голос. — К черту! — Крик сорвался на слезы.

Люба вернулась хмурая, взяла трубку.

— Иван Михалыч! По нашим сведениям — только четыреста, а остальные, как у чеховской барыни, неизвестно куда! — Она невесело усмехнулась. — Да. До вечера, Иван Михалыч. Завотделом пропаганды из райкома партии, — положив трубку, сказала Люба, — тоже недавно здесь. Понимаете, на культурно-бытовое строительство крайисполком отпустил району два миллиона рублей, а истратили по назначению всего четыреста тысяч, да и то на ерунду! Видали, около Дома культуры «произведение искусства» — девушку с веслом? Сколько денег, да перевозка, да установка, а зачем? Пропаганда водного спорта, а вода пока только в колодцах. Лучше бы радио установили на полевых станах! — Люба только махнула рукой. — Ай, да всего и не расскажешь! Культурной работы никакой, бытовые условия — не позавидуешь! Этот парень, конечно, для своего оправдания, а ведь верно говорил…

— Так в чем же дело-то? — взорвалась Алена.

— Районное руководство, — немного обиженно объяснила Люба. — Предисполкома Голов и компания.

— Ну и что? Сильнее кошки зверя нет?

Люба дернула плечами.

— Пока, выходит, нет! У него здесь кругом дружки да свояки.

— А райком?

— Секретарь болен.

— А до болезни?

— Так он же тоже новый. Всего полтора месяца и побыл. Сейчас в больнице лежит, а потом должен лечиться ехать. Голов и распустился.

— Заколдованное место, значит! Ну, краевое-то руководство что-нибудь думает?

— Лично мне не сообщали, — не без ехидства ответила Люба. — Но не случайно сюда новых людей направляют.

Алена не знала, что и сказать. Через минуту Люба заговорила сама:

— Все возмущаются: снять, снять! А не так-то просто, — заявила она авторитетно. — Папа говорит, он опытный, знающий агроном, дядька ловкий. Что показать, что спрятать — не перепутает. Языком владеет: умеет и маслом по сердцу смазать, и слезу вышибить погорше да посолонее, где надо. И вообще отец говорит — «деляга».

Люба озабоченно посмотрела на часы, потом на Алену и вздохнула:

— Что-то долго вам приходится ждать, — сказала она сочувственно, потом, словно решившись на что-то, вошла в кабинет, на сей раз плотно прикрыв за собой дверь.

Алена вдруг представила, как войдет к секретарю. Что ему скажет? Почему Гошка пьет? Почему молодого шофера уволили? Почему в чайной беспорядок?.. Глупо… Вот всегда сгоряча кажется одно, а разберешься… Уйти, что ли?

— Пожалуйста, пройдите к Радию Петровичу, — со смешной официальностью сказала Люба.

В кабинете у окна, почти уткнувшись лицом в натянутую марлю, сидела девушка — маленькая, худенькая, в таких же спортивных шароварах, как и Алена, в серенькой блузке и туго повязанной, побуревшей от солнца косынке. Оглянувшись, ответила: «Здравствуйте», — и Алена увидела край смуглой щеки над тонкой шеей и маленькие темные руки, устало брошенные на колени.

Радий Петрович курил посреди кабинета — высокий, худой, в темно-синей рубашке с засученными рукавами, в военных брюках и сапогах. Мускулистые руки и узкое лицо его были обожжены солнцем, светлые волосы выгоревшими прядями спадали на лоб, глубокие серые глаза встретили Алену чуть насмешливым, внимательным взглядом.

— Садитесь, — коротко пожав ей руку, он ушел за стол. — Вы из концертной бригады? Очень приятно, что приехали. Давненько у нас артистов не видали. Что хорошего скажете? — Он едва заметно усмехнулся. — Или плохого?

Алена почувствовала скрытую за дружелюбным тоном настороженность. Еще бы, «орала дикобразным голосом», и мысли ее запрыгали в полном беспорядке.

— Ничего хорошего… — От волнения голос зазвучал нетвердо. Алена разозлилась на свое дурацкое смущение, а заодно и на собеседника. — Что у вас творится? — напала она на него. — Самое злобное воображение не придумает: дороги — хуже нету, пылища чертова, ни садика, ни травинки, в чайной мухами кормят, нет ни хлеба в лавке, ни молока. Вообще где забота о людях? На автобазе, на полевых станах даже радиоточек нет. Молодежь напивается, какой-то Голый себе квартиры строит, а райком комсомола куда смотрит?.. И почему молодежь у вас вся… «враздробь»?