Выбрав место для могилы у молодой осинки и покончив с делами в конторе, Алена с Олегом пошли по кладбищенской дорожке туда, где могилы кончались и открывалась ровная поляна.
Они долго сидели среди поляны на куче камней, нагретых солнцем. Говорили мало: о прогнозе погоды на ближайшие дни, о могильщиках всех времен — от Шекспира до наших дней, об оставшемся последнем экзамене. А все оказывалось о Лиле.
Солнце ушло, разлив по небу бледно-желтую зарю, предвестницу тихой погоды. Алена почувствовала, что у нее под ложечкой щемит. Она поднялась.
— Какое страшное слово: никогда!.. Никогда… Никогда… Пошли!
Был уже вечер, светлый, как день, июньский северный вечер. Как всегда, во время сессии в институте допоздна сидели за книгами в читальне, в аудиториях и выходили поразмяться на лестницу, на улицу.
В общежитии, в комнате «колхоза», Алена и Олег застали Анну Григорьевну и весь курс в сборе.
Алене и Олегу, потеснившись, дали место. На столе перед Соколовой лежали пьесы и роли целинной бригады.
— …донести то, чего не успела донести Лиля — очевидно, продолжая разговор, сказала Анна Григорьевна и остановилась. Чуть вздрагивали ее напряженно сдвинутые брови. — Сделать все доброе, чего не успела Лиля… И чем глубже дружба, тем непреложнее долг…
Алене показалось, что Соколова сейчас встанет и уйдет, что ей не справиться, не сдержаться. Но она несколько раз крепко погладила рукой раскрытую книгу и заговорила немного тише:
— Каждый из нас если не понимал, то чувствовал, какой богатый, сложный душевный мир у Лили. Мы беспокоились о ней, старались помочь не только потому, что так несчастливо сложилась ее короткая жизнь… Много прекрасного несла она людям. Вы — ее друзья. Донести все, сколько хватит сил…
Алена заметила, что хотя Маринка и грустна, а в глазах прячется нетерпеливое ожидание. И тут поняла: Марина надеется получить Лилины роли и ехать с мужем.
«Нет, Маринка не должна, не может заменить Лику, — с неожиданной неприязнью подумала Алена. — Не может. Да и роль Гали вовсе не для нее. Ни за что нельзя отдать Лилину роль Маринке. Она чужая Лике, да и Галя получится опереточная… Нет, ей нельзя отдавать эту роль».
— Мы постараемся, Анна Григорьевна, — не вытирая бежавших по лицу слез, тихо сказала Глаша. — Мы, конечно, постараемся. Но нам очень трудно сейчас…
— Как ни трудно, — остановила ее Соколова, — это долг. Обязанность. И я не обсуждаю, я просто напоминаю, что мы обязаны. Не имеем мы права не выполнить мятые обязательства. Свои и Лилины обязательства.
— Анна Григорьевна, играть Галю нужно мне. Я знаю роль и всю Лилину работу. А водевиль пусть играет Марина.
Все повернулись к Алене, и опять ей было безразлично, что подумают, что скажут о ней: она знала, что поступает, как должна. На первом распределении целинной работы долго прикидывали, кому из них двоих — Алене и Лиле — играть «В добрый час!», а кому — водевиль. Водевиль тогда достался Алене.
Сейчас все поддержали Алену, Соколова сказала:
— Я так и хотела вам предложить.
— Маринке я помогу, все помогу, объясню… А Галю — я…
Говорили, что на похоронах Лили Илья Сергеевич сказал несколько слов, но очень душевно, искренне.
Алена тогда ничего не слышала, не видела, не ощущала, только думала, что сейчас навсегда уйдет от нее Лиля, уже «холодная и твердая, как вещь», и никогда… никогда больше… Какое страшное слово — «никогда»…
Алена не отрывала глаз от изменившегося лица, еще более детского, чем прежде, с темной тенью ресниц и знакомой родинкой на виске. Чуть шевелились под ветром цветы жасмина, и лепестки роз вокруг ее лица, и светлые волосы надо лбом.
Густой, сладкий запах цветов смешивался с влажным запахом земли и почему-то напоминал Алене детство, Крым.
Будто множество бабочек забилось в стекло, рассыпались по листве мелкие капли дождя. Гроб закрыли.
Лили нет. И никогда… Пусто. И ничего уже нельзя для нее сделать. Ничего не нужно. Все. Алену замутило, ноги затряслись, она не устояла, опустилась на кучу рыхлой земли.
Все показались ей чужими. Никто не знал, не понимал, не любил Лилю так, как она. Лилины родители вызывали у Алены тяжелую, горькую неприязнь.
Высокий седой генерал бережно вел тоненькую, нежную, как Лиля, еще молодую женщину. Лицо ее потемнело от слез и горя, темная косынка съехала, и волосы, Лилины волосы цвета спелой пшеницы, выбились растрепанными прядями. Она плакала, отчаянно вскрикивала: «Лилюша, дочурка!» Глаза генерала — большие, серые, в темных ресницах — будто остекленели, по худой, обветренной щеке изредка сползала слеза, растекаясь в морщинах. Они, конечно, очень страдали.
Теперь они прилетели к дочке с разных концов. Теперь они были вместе, вместе горевали о ней, может быть, жалели о прошлом, утешали друг друга. И, понимая, что эти люди страдают и мучаются, Алена почти ненавидела их. И себя обвиняла.
И уже ничего не вернуть, не исправить. Никогда…
— Поедем, Леночка.
Она с удивлением посмотрела на Глеба и на своих ребят, стоявших вокруг.
— Куда?
Подошла Соколова.
— Поезжайте, Лена. А к восьми возвращайтесь в институт. Вы должны быть, вы заняты, — сказала она, будто назначая обычную репетицию, пригладила Аленины волосы. — Поезжайте. До вечера. Вы нужны к восьми.
Алену било от рыданий. Каждый вздох давался ей с трудом, и она даже не старалась удержать слезы, только прятала лицо, пока не выехали за город.
Дождь прошел. Алена медленно опустила стекло в машине и прижалась виском к раме. Струи ветра топорщили волосы, растекались по горячему лицу.
Глеб достал с заднего сиденья свой плащ и прикрыл Алену.
— Только простуды сейчас не хватает.
Она послушно накинула плащ.
Глеб увеличил скорость. Запахло водой и водорослями. Слева открылась мутная рябь залива, серого и скучного, как нависшее над ним небо.
— Какая зелень после дождя!
Алена не ответила. Ей было все равно. А слезы бежали и бежали…
— Хватит, Лена. Нельзя.
Глеб никогда не говорил с ней так. Что-то в его интонации напоминало врача в больнице, и Алена заплакала сильнее.
— Нельзя, Лена, нельзя…
— Мне жить нельзя, — забормотала Алена. — Если б сразу Лилю к нам в общежитие — ничего бы с ней не случилось. Я же виновата… виновата… виновата… Загородила ее от курса… Не могу… Не могу… Не могу… Жить не могу…
— Что значит — «не могу»? Жизнь учит не так, как в институтах. Учит грубо, безжалостно. Ни подготовки, ни пересдачи. И у каждого ошибки, вины. И бывают тяжелые, страшные. А жить надо. — Он говорил отрывисто. — И все силы — на живое, на жизнь. Иначе не исправить, не загладить…
Глеб перевел скорость, обогнал грузовик и синюю «Победу».
Алена посмотрела на него сбоку — пушистые светлые брови нахмурены, губы сжаты, глаза прищурены, будто он вдруг стал плохо видеть. Она осторожно прижалась щекой к его плечу.
Все произошло мгновенно: баранка вильнула, пронзительно завизжали тормоза, машина юзом пошла вправо и стала, зацепив крылом опору столба.
— Лена, Леночка!
Мимо пробежала синяя «Победа», фургон «Главконсерва», тяжелый грузовик… Алена закрыла глаза, теплый запах моря почудился ей.
— Мы… не разбились? — в смятении спросила она.
— Не знаю, — не отпуская ее, ответил Глеб. Через платье Алена почувствовала, какие у него горячие руки.
Она впервые за эти дни улыбнулась и испугалась, что может улыбаться.
На счастье, оказалось, что только крыло у машины помято. В институт Алена вернулась вовремя. Но мир словно раскололся надвое. И заблудившаяся между двумя мирами, растерянная, пришла она на репетицию.
До своего выхода Алена ушла за кулисы, села на куб и мысленно двинулась по пути Гали к дому Авериных. Воображение не подчинялось. Куда явственнее видела Алена больницу, кладбище, слышала ночной разговор на набережной, давние споры о «Тихом Доне», о любви. И вдруг чувствовала, как начинали светиться Глебовы глаза теплой солнечной искрой, горячие руки сжимали плечи, пахло морем. Алена возвращала себя к роли и опять сбивалась. Повторяла себе: «Должна, я должна» — и снова думала не о Гале, совладать с мыслями, приготовиться к выходу не могла.
