Работать с Лилей было непросто. Иногда она легко схватывала и запоминала сложное, а иной раз простые вещи невозможно было вбить ей в голову. Женя и Олег относились к ней добродушно, случалось, обозлясь, называли ее «паразитом на теле рабочего класса», «двойственной личностью», а Женя как-то стихами даже разразился:

Пробовали поручать ей записывать лекции, но она делала это неряшливо, неточно, с пропусками. Когда стали готовиться к экзаменам, заставляли ее читать вслух, но очень скоро Лиля, точно не замечая знаков препинания, начинала произносить каждое слово отдельно, и было невозможно уловить, о чем речь. Когда читал кто-нибудь другой, ее рассеянный взгляд витал где-то за тридевять земель.

— Лилька, очнись! — по очереди окликали ее.

Она вздрагивала, виновато смеялась, а через несколько минут опять повторялось то же самое.

И на репетициях «Тихого Дона» Алена тоже мучилась с ней. Иногда Лиля бывала сосредоточенна, тогда споры возникали только деловые, репетиция проходила в хорошем напряжении и приносила столько удовлетворения, что Алена забывала начисто обо всех Лилиных грехах. В такие дни девушки не могли оторваться от работы. Наступало время освобождать аудиторию, и они долго еще сидели в темном коридоре, на лестнице, ходили по улицам, продолжая жить в мире Аксиньи и Натальи, и, как влюбленные, не могли расстаться друг с другом. Но чаще Лиля приходила на репетицию с пустыми глазами, путала текст, капризничала, дразнила Алену, и тогда лучше было вовсе не заниматься.

«Колхоз» от Лили долго не отступал. Успокаивая друг друга, девушки старались относиться к Лиле мягко, терпеливо, прощали ей много такого, чего никогда не простили бы друг другу. И все-таки в один прекрасный день терпение их лопнуло. Случилось это уже в конце весенней сессии, когда все устали и нервы были напряжены до крайности.

Зеленели деревья в парках и трава на газонах, отчаянно чирикали бесстрашные городские воробьи, а ночью так манили широкая набережная, прохлада с реки, колеблющиеся столбики отраженных в воде огней и нежные краски раннего рассвета. Беспокойная весна обострила все чувства. Будоражили воображение даже стишки, написанные на синей обложке тетради:

Накануне экзамена произошло событие, спутавшее все взаимоотношения.

Курс профессора Линдена показал одну из дипломных работ — «Таланты и поклонники». Спектакль обсуждали в институте горячо и не один день.

«Я бы третий акт решал иначе!», «Я бы играла сцену с письмом в другом темпоритме», «У Мелузова нечеткое сквозное» — никому же не заказано иметь свое мнение.

Без конца разбирали этот спектакль соседней мастерской, какой считался курс Линдена, и в «колхозе Петровой». Вдруг Лиля вне всякой связи с зашедшим разговором заявила:

— Негина абсолютно права — я обязательно выйду за богатого.

Все рассмеялись, приняв это за шутку.

— За Форда-младшего или за Рокфеллера-старшего? — спросил Женя.

Лиля оглядела всех с презрительным недоумением.

— Наивные вы до глупости!

— А ты, очевидно, великий мыслитель.

И тут раздался трубный хохот Клары:

— Не проще ли за кандидата наук или за военного, лауреата какого-нибудь? Но самое надежное — научные кадры!

Обрадованная поддержкой, Лиля пренебрежительно махнула рукой в сторону Жени:

— Уж за такую голь-шмоль не пойду!

Поднялся крик: «Что за «голь-шмоль»? Безобразие!..»

Олег выскочил на середину комнаты, негодующе взмахнул руками:

— Не комсомолки — мещанки беспробудные!

Лиля с Кларой перемигивались, посмеивались. Алена, не отрываясь, смотрела на Лилю — что она опять выламывается?

— Не верю я, что ты это всерьез. Зачем изображать из себя бог знает что? — сказала Лильке Агния.

— Неужели ты так думаешь? Или нарочно играешь какую-то гнусную роль? — подхватила Алена.

— Думаю! — Лиля вскочила, заложив ручонки в карманы чесучового платья, прищурилась и сказала прямо в глаза Алене: — А вот когда веду высоконравственные, высокоидейные разговоры, тогда играю. И смеюсь над вами.

Глаша охнула.

— Врешь! — сдерживая злость, спокойно возразила Алена.

Лиля дернула плечами и отвернулась к окну.

— Странные вы, девочки, — наставительно затрубила Клара. — У каждого в жизни свои принципы, а вы хотите всех под один штамп подогнать.

— Как вы только терпите эту гадость! — хватаясь за щеку, будто у него заболели зубы, воскликнул Женя.

Глаша гневно отмахнулась от Клары:

— Тебя-то мы и не собираемся переделывать. И не ввязывайся!

— А меня, значит, собираетесь? — с издевкой спросила Лиля. — Думали охмурить сахариновой пропагандой «настоящих любовей» и прочего рая? А знаешь, что я тебе скажу? — слегка наклонясь вперед, в упор Глаше сказала Лиля. — Не будь дурой, не думай, что если твои образцово-показательные родители не докладывают тебе о своих романах, так, значит…

— Замолчи! — закричала Алена.

— Это же гнусность! — взвыл Олег.

— Как вы их только терпите! — простонал Женя.

Агния, заслонив собой побледневшую Глашу, с неожиданной силой сказала:

— Пошла вон!

— С удовольствием! — Лиля приветственно взмахнула рукой и уже у двери через плечо бросила: — Ханжи!

Но в расширившихся на мгновенье серых глазах мелькнули испуг, и обида, и недоумение.

Конечно, поступок был омерзительный, а по отношению к Глаше, которая не только любила родителей, но и гордилась ими, по отношению к Глаше это было особенно подло. И все-таки Алене стало жаль Лильку.

Она молча гладила по плечу разрыдавшуюся Глашу. Но когда Клара ушла и все единодушно решили, что «хватит цацкаться с Лилькой — пусть ищет своего «Рокфеллера», Алена возразила:

— К ней нельзя подходить с обычными мерками.

Глаша отшатнулась от Алены.

— Что за странный либерализм? — возмущенно спросил Олег.

— Подождите! — Агния тоже была, видимо, поражена. — Мы все время относились к ней… даже слишком снисходительно, но всему есть предел, Лена! Нельзя же позволять ей…

— Она будет плевать мне в самое сердце, а ты… ты друг мне или нет? — Глаша хотела еще что-то сказать, но слезы помешали.

— При чем здесь это? Я же не оправдываю…

— Ты ведешь какую-то соглашательскую линию! — перебил Олег.

— Но нельзя же отшвыривать Лильку! — перебила его Алена.

— Что значит — отшвыривать? — махая стиснутым кулаком, точно заколачивая гвозди, сказал Женя. — Хватит индивидуального шефства — пусть с ней возится институтская общественность.

— Какая общественность? При чем тут общественность? А мы кто? Я не оправдываю Лильку, но и вы не хотите понять…

— И не хочу понимать! И завтра не хочу завалить экзамен из-за этой… — Глаша всхлипнула, — аморальной личности! — Глотая слезы, решительно вытерла лицо. — Хватит!

Алена долго тогда не могла уснуть. Она не отличалась особенным мягкосердечием и даже часто подтрунивала над Агнией, которой всегда всех было жалко. Но случалось, что жалость, как болезнь, поражала Алену и неотвязно мучила, заставляя напряженно искать: чем, чем помочь? И эта вот острая жалость к Лиле не проходила. Не раз уже Алена заступалась за нее, оправдывала ее перед Глашей — но сегодняшнюю выходку даже обсуждать нельзя, до того отвратительна. И все-таки Алена чувствовала, что несчастье Лили, обманутой, обиженной самыми дорогими ей людьми — отцом и матерью, чем-то страшнее даже горя Вали Красавиной, у которой родители погибли во время войны. Память о них осталась у Вали светлой. А у Лили… Родные отец и мать довольны, что их дочь не с ними… На летние каникулы — отец купил ей путевку в санаторий, до этого на несколько дней она должна заехать к нему в Калининград, а после санатория, тоже дней на десять-двенадцать, — к матери. «Ее любят, заботятся, — любила говорить Полина Семеновна. — Лилечка ни в чем не нуждается». «А может быть, это как раз плохо, что ни в чем не нуждается?» — подумала вдруг Алена, вспоминая, как глупо Лиля транжирит деньги, не старается учиться, потому что стипендия ей не нужна, и вообще живет как-то… безответственно. «Да, — решила Алена, — вот бывает горе, хоть большое, а чистое… А у Лильки… Вот уж кому наплевали в сердце! Нет, — засыпая, сказала себе Алена, — надо ее вытаскивать».