Надвигалась зимняя сессия — время авралов и тревог.

Потерять институт сейчас, когда он стал родным домом, казалось еще страшнее, чем провалиться на вступительных экзаменах.

Самым сложным оставался экзамен по специальности; завалишь, допустим, историю театра, танец — позволят пересдать, а уж тут все — крышка! На этом экзамене бывает не только вся кафедра актерского мастерства, но и преподаватели других предметов, студенты старших курсов. А решающее слово — за ведущим педагогом.

Соколова интересовала студентов не только своего курса, говорили, была она в молодости одаренной актрисой, но как-то в шефской поездке сломала ногу в щиколотке. Сложный перелом неправильно сросся, его дважды ломали, сращивали наново, однако подвижность сустава полностью не вернулась. Но из театра Соколова не ушла, осталась помощником режиссера, а вскоре стала режиссером и преподавателем института. Валя Красавина рассказывала, что в довоенных газетах и журналах ей попадалось много восторженных рецензий о постановках Соколовой в театре, которым руководил заслуженный деятель искусств, режиссер и профессор института Николай Яковлевич Линден.

Знали еще, что муж Соколовой — хирург, и сын — молодой поэт, погибли в начале войны. Знали, что она воспитывает внучку — дочь погибшего сына и мальчика — второго ребенка невестки. А невестка работает на Крайнем Севере геологом и всего два-три месяца в году проводит здесь с семьей. Знали, что Соколова отзывчива, добра, это чувствовали, но иногда она казалась уж слишком крутой.

Алена никак не могла понять, почему раньше, в период сплошных Алениных неудач, Анна Григорьевна очень мягко относилась к ее провалам, а в последнее время стала жестче и даже холоднее в обращении с ней. Решения и поступки Соколовой всегда оказывались неоспоримо логичными, но были всегда и неожиданны.

Еще в начале года, едва прикоснувшись к первоосновам специальности, студенты с обычной самоуверенностью молодого невежества почувствовали себя профессионалами и принялись беспощадно критиковать все, что видели в театрах: «Формализм! Серятина! Театр без лица! Эклектика! Натурализм! Представленчество!» Даже в гастролировавшем Московском Художественном, по их оценкам, не все актеры по-настоящему «слышали и видели» — «это же кошмар!». А уж в остальных театрах вообще никто ничего «не видит и не слышит!». «Сплошной наигрыш!»

Особенно сокрушительной критике подвергался один из местных драматических театров, где главным режиссером был народный артист Лаврентий Сергеевич Вагин, профессор института. Старшие студенты говорили, что сам он талантливый артист с большим опытом, но живет по старинке, и если б не даровитые актеры и не постановки приглашенных режиссеров, руководимый им театр отстал бы на полвека.

— Все живое — заслуга актеров! Сам дядя Ваня — высший класс! А Астров…

— Астров — бездарность, физиология! Соня хороша…

— Сантименты, слюни…

— Это от режиссера…

— Вагин же не знает «системы»! — категорически выкрикнул Джек. — Это прет из любого его спектакля!

— А вы знаете «систему»? — раздался голос Соколовой (никто и не заметил, как она вошла).

— Ну, представление имею, — ответил Джек, не особенно смутившись.

Соколова посмотрела на него и с неожиданной горячностью хлопнула рукой по столу.

— Самое плохое в театре то, что люди, имея крайне смутное представление о «системе», уже берутся судить и поучать. И с чужого голоса делают открытия: «Система сушит актера», «нивелирует таланты»…

— А разве «Дядя Ваня» — хороший спектакль? — запальчиво спросил Джек. — Вам нравится?

Все насторожились.

Анна Григорьевна усмехнулась.

— Зачем же это я буду навязывать вам свое мнение? Разбирайтесь сами.

— Но ведь мы можем судить неправильно! — воскликнула Агния.

— Ну и что ж? — весело спросила Соколова. — Даже обязательно будете ошибаться! Но ведь вы учитесь — знаний будет больше, а ошибок меньше. Ищите, думайте, спорьте, обосновывайте свою точку зрения, убеждайте друг друга, только не судите сплеча, легкомысленно, уважайте чужую работу. Не забывайте, что вы знаете гораздо меньше Лаврентия Сергеевича Вагина. Кстати, актеры, которых вы сейчас хвалили, — его ученики. — Она кольнула взглядом Джека. — Так давайте жить своим умом, вырабатывать свое мнение, а подхватывать высказывания «авторитетных товарищей» предоставим ремесленникам-рецензентам. И будем доброжелательны, давайте искать хорошее в чужих работах. Плохое-то легче выискать.

Перед сессией пронесся слух, что сам Рышков будет присутствовать на экзаменах.

Алексей Николаевич Рышков, художественный руководитель института, после тяжелого заболевания лечился в санатории. В институте о Рышкове говорили с огромным уважением и любовью все, включая гардеробщиц и уборщиц.

Алена, как и все ее товарищи, знала, что народный артист Рышков — знаменитый режиссер и актер, один из первых учеников Станиславского. И единственный из театров, не стертый в порошок «великими критическими умами первого курса», был театр под руководством Рышкова. Всем не терпелось увидеть на сцене его самого, особенно в роли Фамусова — они уже много слышали и читали о его исполнении. Весть о его возвращении встревожила, обрадовала, усилила страхи и одновременно придала особую торжественность, праздничность предстоящему экзамену.

— А вы не радуйтесь — ваша Соколова же равно по-своему отметки поставит, — сообщала всеведущая, многоопытная Клара. — Рышков ее уважает, обожает, считает первым педагогом.

И вот час экзамена наступил.

Прозвонил звонок. Шестнадцать первокурсников, разделившись, сели по обе стороны сценической площадки. Алена, заледенев от страха, обежала взглядом лица товарищей — все были напряжены, только Лиля Нагорная, как всегда, чуть склонив голову набок, рассеянно смотрела в заснеженное окно.

В коридоре послышались голоса, обе половинки двери распахнулись, и вместе с Анной Григорьевной в аудиторию вошел пожилой человек, прямой, плотный, с очень бледным, слегка отечным лицом и седыми, ежиком, волосами. Следом за ним вошли директор института Таранов, заведующий кафедрой актерского мастерства Арсений Артемьевич Барышев, Галина Ивановна с журналом в руках и — гурьбой — остальные педагоги.

Внимание Алены сразу же привлек Рышков, особенно его узкие, почти неподвижные руки и, главное, глаза. Глубоко сидящие под набухшими веками, внимательные, но усталые, по первому впечатлению бесстрастные глаза на самом деле с трудом прятали вдруг возникающую острую тоску. У Алены захолонуло в груди, когда она подсмотрела этот короткий, мгновенно погасший взгляд. Анна Григорьевна заботливо и даже с нежностью показала Рышкову на место в центре стола, следила, как он садился. И Алена поняла, почему Соколова особенно строго поглядела на студентов, стоявших перед своими стульями, и почему Галина Ивановна с благоговением положила перед Рышковым программу экзамена и бесшумно села.

Директор и завкафедрой до сих пор были для Алены некими абстрактными «руководящими товарищами». О Барышеве отзывались в институте с уважением. К Таранову отношение было разное: одни восхищались его умом, организаторскими способностями, простотой в обращении; другие считали, что он неглуп и организатор хороший, но хитер и зол, а его улыбки и товарищеский тон лишь камуфляж.

Таранов, почтительно подвинувший Рышкову стул, и Барышев, как всегда, изысканно любезный, улыбающийся одними губами при стеклянно-холодных глазах, — оба почему-то вызывали у нее антипатию. Они нарушали что-то доброе, исходящее от Рышкова и Анны Григорьевны.

Пока все — комиссия и просто зрители — занимали места, Рышков неторопливо оглядел студентов, задерживаясь на каждом. Глаза его оживились, и вдруг лукавая улыбка омолодила, преобразила некрасивое его лицо.

— Значит, хотите быть актерами? — спросил он тихо глуховатым голосом.

— Хотим, — почти шепотом ответили ему.

Улыбка еще не сошла с лица Рышкова, а в глазах его Алена опять поймала мелькнувшую тень, и у нее снова сжалось в груди.