За второй кружкой пива он завел беседу о путешественниках, которые зимой заглядывают в гостиницу, привлеченные ее огнями.

— Давным-давно, — начал он, — задолго до меня приключилась такая история. В самый разгар зимы сюда забрел один путник. Было уже поздно, и его оставили ночевать в гостиной. Мужчина жаловался на усталость и сразу же намеревался лечь спать. Но тут его внимание привлек большой старый сундук в углу комнаты. Наверное, постоялец был чрезвычайно любопытным человеком, и к тому же весьма настойчивым, так как большую часть ночи он потратил на то, чтобы открыть злополучный сундук. И что же, по-вашему, он там обнаружил?

Хозяин сделал изрядный глоток из своей кружки, затем поставил ее на стол и устремил на меня торжествующий взгляд.

— Не знаю, — признался я.

— Там была куча льда, а под ней труп.

— Какой ужас.

— Очевидно, то же самое пришло и ему в голову, поскольку постоялец своими криками перебудил всю гостиницу. «О! — сказали ему, — не переживайте вы так! Этот человек умер своей смертью, а мы храним его до тех пор, пока не появится возможность отвезти в Уайдкумскую церковь и похоронить как полагается!»

Позже я удостоверился в подлинности этой ужасной истории. Правда, говорят, она произошла в другой одноименной гостинице, которая в былые времена стояла на противоположной стороне дороги.

Я наблюдал, как солнце садилось над Дартмуром.

Раньше мне доводилось видеть закат над Сахарой, и, припомнив свои старые впечатления, я понял, в чем источник тоски, охватившей меня в этот дартмурский вечер. Это был совершенно бесчеловечный закат! Здесь, в Дартмуре, не найти и акра удобной земли — куда ни кинь взгляд, на многие мили тянется почва, никогда не знавшая плуга. Мили земли, никогда не дававшей крова или пищи ни одному человеку — будь то мужчина, женщина или ребенок. Мили, столь же несовместимые с человечностью, как лунные кратеры. Земля, кажется, говорит: «Мне нет никакого дела до человека — жив он или мертв. Можете стараться хоть до скончания веков, все равно вам не приручить меня!» Жестокость пустыни или океана ощущается в Дартмуре…

Среди этого абсолютного покоя и одиночества солнце медленно опускалось к неровной, изломанной холмами линии горизонта на западе, ветер жалобно завывал в зарослях вереска. Я стоял на высокой пустоши в центре дольмена, сложенного в доисторические времена неизвестной расой людей. Что это был за странный народ? Для чего они покинули уютные долины с рощами, которые служили им убежищем, и пришли жить сюда — в пугающей наготе здешней земли, где сами казались беззащитными, как муха на стене?

Солнце коснулось кромки холмов, окутанной тревожной дымкой — будто там, внутри облака, тлел огонь, — и медленно в ней утонуло. Вокруг царило полное безмолвие: ни птичьей трели, ни скрипа колес, ни человеческого голоса, только ветер выводил свою невнятную унылую песню. В эту минуту мне подумалось: подобное сочетание гробовой тишины и абсолютного уединения среди бесконечных просторов пустоши, переходящей в столь же бесконечное небо, способно пронять даже законченного атеиста — так и кажется, что вот сейчас облачная пелена разверзнется и раздастся Глас свыше…

Тем временем на небе зажглась первая звездочка, ночь вступала в свои права, и волнение вереска у меня под ногами напоминало движение темной воды.

Я бросил взгляд на карту и громко (хотя и не слишком музыкально) пропел:

И вот он передо мной на карте, Уайдкум-ин-зе-Мур (хотя в песне этот городок назывался просто Уайдкум). Он лежал в стороне от моего маршрута, но какой же человек — если только он не абсолютно безразличен к атмосфере всеобщего праздника — пренебрежет возможностью посетить Уайдкумскую ярмарку и посмотреть, что она из себя представляет? Только не я! Теперь уже и не вспомнить, сколько раз, находясь в самых различных уголках Земли, я принимал участие в этом путешествии серой кобылы Тома Пирса на легендарную ярмарку. И я не одинок. Думаю, повсюду в мире, где собираются не совсем безголосые англичане (а особенно если среди них есть уроженцы Девоншира), звон бокалов сопровождается этой бессмертной песней: из последних сил тащится серая кобыла Тома Пирса, везет на ярмарку Билла Бруэра, Йена Стуэра, Питера Герни, Питера Дэви, Дэниэла Уиддона, Гарри Хоки, старого дядюшку Тома Коблея и прочих!

Хотя эта песня, обладающая богатым, сочным звучанием, обычно нравится всем, в глазах целого мира это прежде всего неофициальный гимн Девоншира.

Чтобы попасть в Уайдкум, мне следовало двигаться прямо на восток, пересекая Дартмур. Ранее я охарактеризовал Дартмур как пустыню. Если продолжить сравнение, то такие «вересковые» — то есть разбросанные по вересковым пустошам — деревни, как Уайдкум, служат оазисами в этой пустыне. Они представляют собой маленькие островки зелени, забившиеся в глубокие лощины между холмами, защищенные (насколько это возможно) от наиболее жестоких атак непогоды. Эти деревушки видятся мне крохотными центрами человеческой цивилизации на огромных безлюдных просторах пустыни. И думается, что пиво здесь вкуснее, чем в любой другой части Дартмура; огонь в камине горит ярче, а освещенные окна выглядят дружелюбнее и призывнее — именно благодаря той мрачной дикости, которая окружает Уайдкум…

Всю дорогу до Уайдкума я распевал вышеназванную песню, причем так увлекся этим процессом, что, когда въехал на очередной холм (тот самый, на который, как вы помните, поднялся Том Пирс и «увидел свою старую кобылу, испускающую последний дух»), то очень удивился, едва не наткнувшись на кузню.

А затем я увидел Уайдкум! Цепочка крохотных домиков — беленых, крытых соломой и окруженных живыми изгородями — растянулась вдоль небольшой долины, засаженной пышными деревьями. Там же я разглядел высокую серую башню местной церквушки, зеленую лужайку посреди деревни и стоявший неподалеку трактир. Над крышами домов — куда ни посмотри — высились гладкие, голые вершины холмов, образующие волнистую линию горизонта.

Я никогда не осознавал, какой властью может обладать простая песня, пока не попал в Уайдкум!

К лужайке, исполнявшей роль деревенской площади, подъехали сразу четыре больших междугородных автобуса. В сторонке стоял старый, скрюченный ревматизмом старик, вылитый дядюшка Том Коблей, и, опершись на ясеневый посох, наблюдал за энергичной высадкой туристического десанта. Увешанные фотоаппаратами молодые мужчины, подхватив под ручку своих дам, разбредались по деревенским переулочкам, весело или томно — в соответствии со своим темпераментом. Женщины постарше толпились вокруг церкви; мужчины в праздничном настроении сразу же направились в паб. Посреди этого переполоха пестрая хохлатка пересекала дорогу — осторожно, как бы остерегаясь вспышек фотоаппаратов.

— Так это и есть Уайдкум? — заговорил я с Дядюшкой Коблеем.

— Ну да, сэр… так оно и есть, — откликнулся он.

— Судя по здешнему столпотворению, вы, верно, жалеете, что эта песня вообще была написана.

Дядюшка Коблей схватывал все на лету. Он понимающе улыбнулся и возразил:

— Для торговли это неплохо.

— А здесь, в Уайдкуме, когда-нибудь поют эту песню?

— А как же, сэр, — серьезно проговорил он. — Мы обязательно исполняем ее после спевки… иногда перед «Боже, храни короля!» Ясное дело, сэр!

Я оглянулся и увидел, что один из водителей автобуса покупает бензин у местного кузнеца — человека, по виду скорее смахивавшего на нашего старого доброго друга Билла Бруэра.

Веселый дружелюбный гвалт стоял над Уайдкумом. Несколько энергичных молодых людей нажимали на клаксоны автобусов, причем делали это с превеликим энтузиазмом.

Туристы группками по двое, трое, а то и четверо возвращались к своим транспортным средствам. Вскоре все расселись и, весело помахав на прощание старому Дядюшке Тому Коблею, шумно стартовали в направлении пустоши, видневшейся за плетнями.