Тяжело поднявшись из-за стола, я медленно зашагал по зеленой улочке, ведущей к древнему монастырю. Сказать по правде, я стыдился самого себя.

Омары и дорсетские сливки — не слишком подходящая еда для пилигримов. По моему глубокому убеждению, крестовым походам пришел бы конец, если бы крестоносцев подвергли испытанию дорсетширским чаепитием. Некоторое время я бесцельно бродил по монастырю аббатства, гадая про себя, почему его норманнский неф удостоился звания «богатейшего» — ну что за нелепое слово — в Англии.

В одном из трансептов — на мой взгляд, беднейшей части этого прелестного здания — я столкнулся с престарелым мистером Хайдом, который уже на протяжении тридцати семи лет исполнял функции смотрителя Крайстчерча. Общение с ним позволило мне освободиться от гнетущих воспоминаний о постыдной оргии на подступах к монастырю. Во время совместной прогулки мистер Хайд (дай Бог ему здоровья) вернул мне вкус к жизни. Он поведал, что долгие годы своей службы при церкви посвятил составлению, так сказать, своеобразной коллекции из знаменитостей и коронованных особ. Дело в том, что половина представителей правящих фамилий Европы перебывала в этом отдаленном уголке Гемпшира. В доказательство мне была продемонстрирована старая книга отзывов для посетителей монастыря, где подпись кайзера Вильгельма II, выполненная двухдюймовыми буквами, фигурирует рядом с именем карикатуриста Луиса Рэймэйкерса. Интересное соседство. Как, во имя всего святого на земле, могло такое случиться — чтобы воинственный император и человек, который изо всех сил старался ему навредить своими язвительными карикатурами, расписались на одной и той же странице?

— Дело было так, — начал рассказывать мистер Хайд. — В 1907 году экс-кайзер, который находился неподалеку отсюда, в замке Хайклифф, явился со свитой на экскурсию. Разгуливая по монастырю, он время от времени отпускал какие-то замечания и всякий раз интересовался мнением кого-нибудь из сопровождающих лиц — согласен тот или нет. Естественно, никто не смел ему перечить, ответ был один: «Так точно, ваше величество». В какой-то момент кайзер заинтересовался необычным резным орнаментом, красовавшимся на хорах церкви под строками мизерере [17]. В одной части орнамента изображен Ричард III в короне, а в другой — дьявол, причем на традиционном мешке с шерстью в палате лордов. Я объяснил ему, что это сатира на тогдашнего английского лорда-канцлера. Кайзер обернулся к принцу фон Бюлову (на ту пору занимавшему пост канцлера Германии), перевел ему мои слова и что-то добавил от себя. После чего они оба громко, от души рассмеялись. Перед уходом кайзер расписался в книге посетителей и сказал, что надеется снова вернуться сюда.

(В этом месте мистер Хайд сделал паузу и добавил с лукавой усмешкой: «Очень интересно, в каком качестве он собирался это сделать. Принимая во внимание, что расписался-то он по-английски!»)

— Ну так вот, произошло это в 1907 году, — продолжал он. — А во время войны сюда зашел один человек и увидел подпись кайзера. Он тут же вынул ручку со словами: «Если можно, я хотел бы расписаться рядом. Ведь кайзер меня хорошо знает, мы, можно сказать, с ним близкие друзья!» Честно говоря, я был заинтригован. В то время не многие люди претендовали на дружбу с немецким кайзером. Так что я не стал возражать. Он усмехнулся и написал «Луис Рэймэйкерс», именно эту подпись вы и видите…

Затем мы осмотрели в маленькой часовне «глазок прокаженных»: в Средние века такие небольшие отверстия специально проделывали в стене церкви, чтобы дать возможность несчастным отверженным снаружи наблюдать за службой (в том числе за причащением), не подвергая риску остальных прихожан.

— Король и королева Норвегии очень заинтересовались этим приспособлением, — сообщил мистер Хайд, — во время посещения монастыря в 1887 году. Король предположил, что, возможно, проказа была вовсе и не проказа. Он рассказал, что в его стране существует заболевание с похожими симптомами. Ни для кого не секрет, что Крайстчерч славится своим лососем, и наверняка в Средние века люди активно употребляли его в пищу. А переизбыток рыбы в рационе вызывает кожное заболевание, внешне смахивающее на проказу…

Выйдя из монастыря, я решил немного прогуляться в окрестностях. Направляясь к реке Стаур, я наткнулся на один из самых очаровательных переулочков, какие только видел в Гемпшире. Представьте себе серые, истертые от времени камни, густую высокую траву и зеленую арку, образованную ветвями деревьев…

На обратном пути я снова был вынужден пройти по улочке, где давеча предавался позорному обжорству. Продавщица с самыми прекрасными в мире глазами стояла перед своим магазинчиком. При виде меня она любезно предложила:

— Не желаете ли омара, сэр?

Выглядела она по-прежнему абсолютно серьезной. Но и мне на сей раз было не до шуток… Поэтому я молча прошел по улице, оставив без внимания и сливки, и соблазнительный джем.

Холодным неприветливым утром я поднялся незадолго до восхода солнца и выехал из Солсбери в Стоунхендж. Вскоре на горизонте выросло древнее сооружение. Таинственные колоссальные камни громоздились в тусклом полумраке, который нельзя было назвать светом ни солнца, ни луны. Скорее, это было то призрачное свечение, что всегда предваряет рассвет. Мне живо припомнился Египет. В этом доисторическом каменном круге чувствовалось то же пренебрежение к человеческому труду, которое отличает монументальные египетские изваяния. Мы до сих пор не знаем, ни каким образом, ни с какой целью наши далекие предки возвели Стоунхендак. Точно так же достоверно не установлено, откуда они привозили гигантские валуны — из Уэльса или из Бретани. Но все эти вопросы и загадки ни в коей мере не умаляют величия их трудов; вдумайтесь: все это было построено буквально голыми руками.

Однако вот что удивляет. Стоунхендж, в отличие от египетских пирамид, производит впечатление безжизненного. Лично я не побоялся бы остаться ночевать у главного престола, но, по слухам, в любом фиванском храме ощущается присутствие потусторонних сил. В то же время совершенно не возникает чувства единения с древними строителями Стоунхенджа. Это мрачный и непостижимый храм. Некоторые полагают, что здесь проводились зловещие ритуалы, куда более страшные, чем сожжение хорошеньких женщин с Беркли-сквер в плетеных клетках (как это изображалось в викторианскую эпоху). Для меня Стоунхендж является символом всех темных верований, лежащих в основе древней теологии. Здесь располагается святая святых «Золотой ветви» Фрэзера.

Но, как бы то ни было, ныне Стоунхендж выглядит безжизненным. Призрак короля-жреца давным-давно удалился с этого места. Ветер жалобно завывает среди покинутых монолитов, а овцы мирно щиплют траву в тени мертвого храма.

Пока я стоял, предаваясь подобным размышлениям, взошло солнце. На востоке вдоль горизонта залегла тонкая полоска розового света. Огромные камни казались иссиня-черными на фоне неба. Тусклые облака, которые еще недавно закрывали звезды, превратились в золотистые перья на сером полотне. С каждой секундой рассвет разгорался все ярче: розовый цвет перешел в бледно-красный, затем в розовато-лиловый — настоящее горнило, посреди которого торжественно выплывало солнце, чтобы согреть своими лучами Солсберийскую равнину.

Обратно я возвращался через Ларкхилл — городок, хранящий множество воспоминаний. Остановив машину, я вышел и замер в ожидании. Ждать пришлось недолго: вскоре утреннюю тишину нарушил чистый, серебристо-звенящий звук — утренняя побудка! Как странно было снова стоять на равнине (но уже свободным, штатским человеком) и прислушиваться к армейскому горну, выводившему до боли знакомый рефрен… там, в Булфорде, горнист играл эту же мелодию (собственно говоря, в годы войны вся равнина звенела одним и тем же мотивом — сигнал утренней побудки был унифицирован). Сначала мне показалось, что звук доносится из кавалерийской части в Нетеравоне. Но по зрелому размышлению я понял, что подобное невозможно — даже в такое безветренное утро. Скорее всего, это мое воображение играло со мной шутки.