Я приступила к третьей стопке, откладывая в сторону журналы, каталоги, счета, буклеты музеев и желтые страницы из «Нью-Йорк таймс». Я не барахольщица, хранящая каждую газету, попавшую в дом, но третья стопка почти убедила меня в обратном. Эта гора копилась несколько лет, и временами мне казалось, что я ни разу в жизни не выбросила ни одной вещи.

Примерно на половине бумажной горы стали попадаться старые истрепанные письма. Я совершенно забыла о них и на минуту застыла, неотрывно глядя на почерк матери, такой знакомый, узнаваемый, настолько плотно вплетенный в память, что он казался живым существом. Как мамино дыхание на моей щеке. Как прикосновение ее губ к моему лбу…

Девяносто один: через столько дней после маминой смерти отец заставил меня освободить ее шкаф. В ненастный ноябрьский день я несколько часов разбирала мамины вещи. Никогда не знаешь, что оставлять — хочется сохранить все, поэтому сразу устанавливаешь критерии и строго им подчиняешься. Визитки сохраняем только с личными пометками. Выбрасываем письма, которые выцвели настолько, что их нельзя прочесть. Оставляем мамины шелковые блузки — возможно, когда-нибудь я буду их носить. Выбрасываем мамину обувь — в ее туфли мне никогда не влезть.

Незадолго до смерти мама предлагала вместе разобрать шкаф, но я отказалась: это было бы слишком болезненно, нестерпимо грустно и невыносимо реально. Тело мамы уже пропиталось болью, печалью и страшной реальностью, и все, что ей хотелось, — знать, какие из ее вещей обретут вторую жизнь, перейдя ко мне. Умирающая женщина желала взглянуть на собственную эпитафию, и я ей в этом отказала. Сейчас я в этом горько раскаивалась. Я осталась с вещами с неизвестной историей: неотправленные, оставшиеся без ответа любовные письма мужчине по имени Билл Диксон, фотографии бунгало в Майами, коллекция спичек из парижских ресторанов. Эти вещи были загадочны, как иероглифы, а мама казалась Розеттским камнем. Я всегда буду гадать, что они означают. И никогда не перестану думать, почему мама не рассказала мне о них.

Слезы подступили к горлу, когда я смотрела на письма Биллу Диксону. Так бывало всякий раз, стоило мне взять их в руки: пожелтевшие листки действовали на мои слезные железы как свежеочищенные луковицы, поэтому я предпочитала хранить их подальше, чтобы не наткнуться случайно. Не знаю, где они скрывались последние четыре года, но это хорошее место. Надежное. Пусть туда и возвращаются.

Я обвязала письма лентой, бережно обернув истрепанные края, и отнесла на кухню. Положила сверток на книжную полку, напротив моих рисунков. Это надписи на полях утраченного текста; тут им и место.

Ханна не заметила, как я проскользнула у нее за спиной, и не видела, как я отодвинула поваренную книгу «Лучший дом и сад», чтобы освободить место. Ханне было некогда: она наблюдала за тем, как в микроволновке размягчается масло.

Вернувшись в гостиную, я решила приналечь на остаток бумажной горы. Время было позднее, я положительно умирала от голода и от эмоционального опустошения. Оставался лишь пухлый белый конверт, которого я никогда раньше не видела. Вскрыв его, я начала читать.

— Чертовщина какая-то! — вырвалось у меня через несколько секунд.

Ханна, занятая приготовлением печенья, меня не услышала. Я повторила про чертовщину погромче, и подруга появилась в дверях, вытирая руки о дурацкий фартук с рюшами, — вылитая Донна Рид [22].

— Где чертовщина?

— По-моему, это документ о передаче права собственности на недвижимость в Северной Каролине. — Я подняла плотный лист бумаги с подписями. — Участок номер сорок шесть «эф».

Развернув приложенную карту, я расстелила ее на полу. Несколько сотен лотов были отмечены разными цветами, буквами и цифрами.

— Вот этот. — Ханна указала на участок в южной части земельного владения, выделенный ярко-желтым цветом. — Лейкфрант. — Она присвистнула негромко и одобрительно. — В районе Суонк.

У самой кромки карты рукой моей матери было написано: «Кэти Уитон, девять тридцать».

— Кто такая Кэти Уитон? — спросила Ханна, проследившая за моим взглядом.

Я поднялась и сняла трубку телефона.

— Не знаю.

— А кому ты звонишь?

— Отцу. Наверняка ему что-нибудь известно, — уверенно сказала я, молясь про себя, чтобы так оно и было. Мне очень хотелось услышать вразумительные объяснения, что все это значит. Участок сорок шесть «Ф» — это вам не Билл Диксон или маленькое бунгало на Южном пляже Майами, где женщина, впоследствии ставшая моей матерью, прожила около года. Это известная величина или по крайней мере должна быть таковой.

В нарушение правил я держала машину на холостом ходу у пожарного гидранта, когда из дома вышел Ник с серой сумкой от Армани, купленной несколько недель назад на распродаже образцов. Модная, броская сумка небрежно висела на ремне через плечо, как у почтальона.

Я посигналила, чтобы привлечь внимание Ника, — держа в руках «Таймс», он просматривал заголовки, спускаясь по пяти ступенькам на тротуар. Ник не остановился и даже не поднял глаза. Звук автомобильного гудка не дошел до его сознания. Сойдя на тротуар, он повернул налево, к метро. Я снова подала сигнал, подержав подольше, пока звук не стал неровным и вибрирующим. Ник и ухом не повел. Вот что с человеком делает Нью-Йорк — даже когда кто-нибудь бежит по улице, выкрикивая ваше имя, вы редко обернетесь, предположив, что окликают не вас, а другую Таллулу. Среди восьми миллионов нью-йоркских обитателей становишься как бы невидимкой. Порой это даже неплохо.

Отстегнув ремень безопасности, я выбралась из машины и нагнала Ника на углу Бликер-стрит. Пришлось легонько постучать его по плечу, чтобы отвлечь от чтения.

— Привет, — с теплотой в голосе сказал Ник. — Что ты здесь делаешь?

— Охочусь на тебя из засады, — объяснила я.

Ник улыбнулся. Охота из засады не вызывала в воображении образ захваченных дилижансов и ограбленных поездов, так что мои слова сошли за приветствие. Ник взглянул на часы и произвел в уме мгновенный подсчет.

— Я могу уделить тебе только двадцать минут — в десять тридцать у меня собрание сотрудников. Хочешь чашку кофе, или у тебя один из тех случаев, когда нужно выслушать мнение третьего? Что случилось? Понравилось платье или хочешь выбрать кому-то подарок? Ты ведь до сих пор ничего не подарила отцу на свадьбу!

Он был прав, но предположения Ника настолько улетали в «молоко», что я даже не стала отвечать на замечание.

— Нет, на этот раз идея требует немного больше времени и сил, — сказала я, потянув его за рукав к машине.

— Тогда нельзя ли после работы? — попросил Ник. — У меня есть кое-какие записи, которые нужно систематизировать и подготовить к собранию.

— Меня не волнует твоя подготовка к собранию. Ник с обожанием посмотрел на меня, явно подумав о моей хаотичной жизни и привычке встречать грядущие события неподготовленной.

— Ну конечно, нет.

— Не волнует, — повторила я, не обращая внимания на его снисходительность. — И тебе тоже не нужно беспокоиться о записях для собрания.

Забавляясь, Ник поинтересовался, с какой стати ему не волноваться о собрании. Буквальное значение слова «засада» до него еще не дошло.

— Потому что ты на него не пойдешь, — сообщила я.

— Пойду, конечно. Я же его созвал.

Я пожала плечами:

— Нет, не пойдешь. Возьмешь сегодня выходной.

Ник остановился как вкопанный, словно прирос к тротуару напротив своего дома, и в его взгляде впервые мелькнуло раздражение. Но это уже было не важно: до взятой напрокат машины оставалось несколько шагов.

— Лу, я знаю, ты ненавидишь работу в «Старке», но прогуливать не выход. От своих проблем не убежишь. — Он положил мне руку на плечо, из последних сил стараясь сдержаться. Ему еще записи систематизировать и собрание вести, но он не против уделить мне время. Правда, не сейчас. — Давай встретимся за ужином — я угощаю — и обо всем поговорим.