— Но если бюджет был скромный, почему просто не пригласить толстую актрису?

Ханна засмеялась и попросила не задавать детских вопросов. Проигнорировав снисходительность, я сменила тему. Лицевыми протезами я была сыта по горло.

— Как это поможет тебе получить роль?

— А с кем, по-твоему, я собираюсь общаться?

Вопрос явно риторический, и я промолчала, но Ханна замерла в ожидании ответа. Она даже перестала укладывать фотографии в конверты и нетерпеливо ела меня глазами. Пришлось спрашивать:

— С Адамом Уэллером?

— С Адамом Уэллером, — ответила сама Ханна, не дав мне договорить. — Случайно наткнусь на него в баре, изображу шок и изумление, узнав, что он тоже в киноиндустрии. Заведу разговор о старых добрых временах: «Чем ты занимался после окончания школы? Неужели режиссурой? Не разыгрывай бедную девушку! И как успехи? Студенческий «Оскар»?! Этот банкет — в твою честь? Tres magnifique [12]. Ты извини, я немного отдалилась от событий массовой культуры. Почему? О, меня не было в городе и даже в стране!» — говорила Ханна манерным тоном светской львицы. — Упомяну, что произвела фурор в Австралии и стала герцогиней, и у Уэллера не останется выбора, кроме как пригласить меня в свой фильм.

Я улыбнулась: план казался нелепым, наивным и напоминал бородатую шутку.

— Фурор в Австралии?

— Я — их национальное достояние. Сейчас, пока мы говорим, знакомый репортер составляет обо мне рецензии, — сообщила Ханна.

— Но для чего тебе герцогский титул?

Ханна пожала плечами:

— Ну, это уже к Уэллеру. Адам собирается снимать натуралистическую комедию о герцогине, решившей, что она лесбиянка, так как не может противиться страсти к одной из своих фрейлин. Позже выясняется, что эта фрейлина — переодетый мужчина, проникший в ее свиту, чтобы без помех украсть драгоценности. Нет нужды говорить, что он влюбляется в герцогиню и становится герцогом. Но до того в картине множество шуток по поводу неправильной половой самоидентификации, смешные осечки и забавные недоразумения, когда герцогине приходится сталкиваться с общепринятыми условностями, — закончила Ханна с ноткой презрения, прозрачно намекавшей, что сценарий — второе, что Ханна намерена изменить, оказавшись у кормила «Сахарного горошка».

— И ты считаешь, что герцогский титул обеспечит тебе роль герцогини в фильме? — Доев суп, я поставила тарелку в раковину, хотя еще не наелась. Теперь я безработная и должна была экономить. С запасами, прежде безрассудно расточаемыми или пренебрегаемыми, ныне надлежало обращаться бережливо.

— Конечно. Я научилась говорить, как великосветская дама, и стоит мне небрежно уронить, что очень фотогеничная фамильная усадьба в Дербишире как раз стоит в забросе и забвении, Адам на коленях станет умолять меня взяться за роль.

— А что будет, когда съемочная группа приедет в Дербишир и не увидит никакой усадьбы? Ханну пустяки не беспокоили.

— Вот когда приедут, тогда и буду думать. Я как-то не привыкла ставить телегу впереди лошади.

— Не пойми меня превратно, Ханна, но это безумный план.

— Отчаянное положение требует отчаянных мер, — сказала она, вытянув ноги и выпрямив спину. Ковра из фотографий уже не было, и Ханна с удовольствием улеглась на деревянный пол. — Я уже по-всякому пробовала.

— Что ты имеешь в виду?

— Последние полгода я чуть не ежедневно моталась из Нью-Йорка в Вашингтон, пробовалась буквально на каждый спектакль, разослала фотографии всем до единого ответственным за кинопробы, агентам, авторам сценариев и директорам агентств по поиску талантов на восточном побережье. Ставила собственные этюды, была эстрадным комиком, двенадцать часов простояла в бикини возле «Мэдисон-Сквер-Гарден» для рекламы водного шоу — продюсер «Спасателей Малибу» собирался покупать яхту. Нахлебалась вдоволь.

Рассказывая, Ханна все больше оживлялась и, не в силах спокойно лежать, села по-турецки. В принципе в позе лотоса не изливают сплин и не перечисляют неудачи; лотосом рекомендуется притворяться в состоянии спокойствия и сосредоточенности. Однако у Ханны было свое мнение на этот счет.

— Побыла бы ты в моей шкуре! — почти кричала подруга, побагровев от натуги и эмоций. — Ты хоть представление имеешь, что значит желать чего-нибудь так исступленно, что это причиняет почти физическую боль? Ожидать каждую минуту, не иметь возможности расслабиться даже на долю секунды? Не могу больше! Меня измотали напряженное ожидание и отчаянная надежда. При каждом телефонном звонке мелькает мысль: вот наконец звонят от Роберта Альтмана с приглашением на кинопробу. Вижу горящий индикатор сообщений на автоответчике — сердце замирает: вот наконец Ай-си-эм выбрали меня. Долю секунды перед тем, как поднять трубку или нажать кнопку прослушивания сообщений, я чувствую, как все вокруг наполняется потенциальными возможностями и открывшимися перспективами и готово взлететь, словно мыльный пузырь. Но это звонит мама с потрясающей новостью — в «Костко» распродажа жареных кур, и абсурдность моих ожиданий становится до боли очевидной! Секунды словно сделаны из свинца, они пробивают меня насквозь, это длится бесконечно, а я покорно стою под свинцовым градом, как глупое дитя под ливнем. Нет, будь оно все проклято, с меня достаточно! Я заслуживаю большего, нежели уцененная курятина!

Страстный монолог закончился. Я молча смотрела на тяжело дышавшую подругу. Видела, что Ханна расстроена, готова пасть духом, устала биться головой о стенку, на которой не появилось ни трещины. Я понимала, поезд ее карьеры должен быть уже на следующей станции, но все равно не могла сдержать растущего глухого раздражения. Тоже мне мученица… Это еще не страдания, не настоящая боль. Это не то, что ощущаешь, стоя возле матери в реанимационном отделении, когда медсестра требует немедленно принять решение, или когда слышишь, как испуганная мама зовет своих мертвых родителей, или когда просыпаешься посреди ночи с уверенностью, что она здорова, жива и счастлива с твоим отцом в доме на Лонг-Айленде.

Я судила несправедливо, прекрасно сознавая, что это события разного порядка и их нельзя сравнивать, но у меня давно выработалась непроизвольная реакция каждый день в совершенно неожиданной связи вспоминать пережитое. Я не могла с этим справиться. Это было сильнее меня.

— Пойду к себе, полежу немного, — сказала я, пытаясь скрыть прилив острого раздражения по отношению к Ханне и себе самой. Подруга так и не спросила о причинах моего неурочного возвращения, и даже последняя фраза, совершенно несвойственная служащим в разгар рабочего дня, ее не насторожила.

Наслаждаясь собственной гибкостью и послушностью мышц, Ханна вытянула ноги.

— Хорошо.

Войдя к себе в комнату и закрыв дверь, я сбросила поношенные туфли, включила телевизор и свернулась калачиком под одеялом, расстроенная, чуть не плачущая, в полной растерянности перед будущим. Я ничуть не сожалела об унизительной должности, приносившей лишь неудовлетворенность и дружную снисходительность остальных сотрудников, но оказаться в свободном полете было ужасно. Надежность, при всех ее оковах, — самое желанное ощущение, узорный покров, наброшенный на поцарапанную крышку расшатанного стола. Люди вроде меня не способны устоять перед комфортным ощущением уверенности в завтрашнем дне. Мы не умеем уходить не оглядываясь.

В моем настроении была повинна Ханна, чей нелепый план, обещавший лопнуть с оглушительным треском, резко контрастировал с привычным мне чувством собственной неполноценности. Ханне был неведом страх. Она была Христофором Колумбом, а я — всем остальным населением Европы XV века. Мир казался плоским. Я боялась подойти к краю и сорваться. Куда разумнее, надежнее и легче сидеть на месте, нежели очертя голову прыгать в пропасть.

Я закрыла глаза, стараясь прогнать неприятные мысли. Только не в первооткрыватели. По крайней мере не сегодня. Сейчас у меня льготный период [13], и можно без помех искать утешения, или забвения, или спокойного места, где притупляется острое жало памяти. Не обязательно планировать жизнь прямо сейчас. Все впереди.