Она помнила, как в ее комнату вошли Адам и Майя. Майя взяла младенца, а Адам помог ей выйти с чердака. Спускаясь по лестнице, Элен заплакала: она поняла, что у нее забирают Майкла. Когда отец начал выговаривать ей, она бросилась на него, ударила кулаками в грудь и исцарапала лицо.

Полицейский участок ей не запомнился. Зато запомнилось, как ее привезли сюда в фургоне и заставили переодеться в грубое платье и передник, которые она теперь носила. Она робко спросила одну из надсмотрщиц, что это — закрытая школа или больница. Та засмеялась и сказала, что она преступница и находится в женской тюрьме. Элен отчетливо помнила, как оказалась в камере и ощутила ужасную пустоту в руках. Ей захотелось умереть. В тот день она не вышла из камеры; тюремщица трясла и ругала ее, но в конце концов оставила в покое, забившуюся в угол, съежившуюся в комок и прижавшую кулаки к лицу.

Впрочем, против тюрьмы она ничего не имела. Некоторые женщины были симпатичными, некоторые — неприятными, но большую часть времени они ее не трогали. Женщины в форме иногда кричали на нее, и Элен это не нравилось, но та, которая назвала ее преступницей, была довольно доброй и даже приносила ей старые журналы и шерсть для вязания. Элен слишком уставала, чтобы читать журналы, но тщательно, хотя и медленно связала для доброй надзирательницы пару митенок.

Мужчины в тюрьму почти не приходили. Только капеллан (во время его проповедей Элен затыкала уши пальцами) и врач. Она закрыла глаза и позволила бегло осмотреть себя, стараясь не слышать его голоса. Другой мужчина долго расспрашивал ее про день, когда она взяла ребенка. Она думала, что этот мужчина был то ли полицейским, то ли адвокатом. В день свиданий Майя сказала, что пришлет ей другого врача. Врача-женщину. Женщину звали доктор Шнейдер, у нее были седые волосы, очки и странный акцент. Она пыталась заставить Элен рассказать о ребенке, но Элен не смогла и заплакала. Вместо этого она рассказала доктору Шнейдер о многом другом. О всяких глупостях вроде кукольного домика, который она в детстве выстроила из фанеры, или луга за торп-фенской церковью, на котором растут орхидеи. О грустном — вроде материнского дневника и ужасном — вроде свидания с Морисом Пейджем. И о том, о чем она не рассказывала никому и никогда. О том, как она купалась у себя в спальне в цинковой ванне, подняла глаза и увидела лицо отца, искаженное тенями, пробивавшимися в щель между дверью и косяком. О том, как целовала отца на ночь, а он привлекал ее к себе и обнимал так крепко, что она начинала задыхаться.

В начале сражения под Брунете Робин вместе с доктором Макензи и двумя санитарами уехала на запад искать другое место для их госпиталя. Они реквизировали ферму, вымыли низкие белые домики и сообщили, где находятся, каретам скорой помощи, дежурившим на Харамском фронте. Шестого июля начали прибывать первые раненые.

Ей казалось, что это было еще хуже, чем во время битвы при Хараме. Та же очередь из раненых, та же череда обработки ран, перевязок и накладывания швов, то же держание лампы, пока доктор Макензи тщательно вынимал осколки шрапнели из покалеченного молодого тела. То же чувство отчаяния и тщетности, пересиливаемое жутким страхом. Она уже потеряла Хью и боялась в любую секунду услышать, что потеряла и Джо.

Робин казалось, что если она не будет думать о Джо, то он уцелеет — может быть… Может быть, какое-нибудь злобное божество, следящее за ней, подумает, что ей нет дела до Джо, и махнет на нее рукой. Мучимая дурным предчувствием, она гнала воспоминания о Джо и Хью и позволяла себе думать только о работе. Когда санитар доставил ей письмо Джо, Робин сунула его в карман, не найдя смелости прочитать. Позже, оставшись одна, она вскрыла конверт, и из него выпало кольцо, завернутое в кусочек ткани цвета хаки. У нее возникло страшное предчувствие, что Джо попался кому-то на глаза и решил испытать судьбу. Вместо того чтобы надеть кольцо на палец, Робин продела в него леску, повесила на шею и заправила под гимнастерку, чтобы никто не заметил. Когда на следующий день, перевязывая раненого, Робин подняла глаза и увидела, что в дверях стоит Нил Макензи и разыскивает ее взглядом, ей захотелось убежать и спрятаться, чтобы не слышать его слов.

Майя встретилась с Адамом в пивной на берегу Кема.

— Что-нибудь выпьете, миссис Мерчант?

— Джин с тоником, если не возражаете, мистер Хейхоу. Большой стакан.

Пока Адам расплачивался, Майя сидела в саду. Гладкую поверхность воды бороздили плоскодонные ялики. Когда Адам вернулся, Майя взяла принесенный им стакан и сделала большой глоток.

— Сегодня днем я говорила с мистером Хэдли-Гором.

— И?..

Она видела в глазах Хейхоу тревогу. За последнюю ужасную неделю Адам заслужил ее уважение. Майя сказала прямо:

— Он меня не обнадежил.

Адам покачал головой и протянул ей портсигар. Майя закурила. Она только что вернулась из Лондона, где разговаривала с адвокатом, которого наняла защищать Элен. С очень известным и дорогим адвокатом.

— Вчера мистер Хэдли-Гор навестил Элен в той ужасной тюрьме. Он не думает, что бедняжка сможет вынести суд. Похоже, большую часть беседы она проплакала. — Майя стряхнула пепел на траву. — Понимаете, Адам, дома на младенца никто не обращал внимания, а за те два дня, которые Элен провела на чердаке, она очень хорошо ухаживала за ним. Он надеялся выставить ее перед судьями кем-то вроде благодетельницы — мол, дочь приходского священника решила сделать для брошенного ребенка все, что в ее силах. Но если она заплачет во время суда… — Майя покачала головой. День был трудный; от долгой поездки в жару у нее ныли все мышцы. — Плохо то, что отец отказывается свидетельствовать в ее пользу.

Адам поморщился:

— Я пытался поговорить с ним, но он не пускает меня в дом.

— Алек Хэдли-Гор написал ему письмо. Видимо, мистера Фергюсона больше всего волнует позор, который Элен навлекла на свою семью. Иными словами, на своего отца. — Голос Майи стал язвительным. — Вот оно, христианское милосердие. Жалкий человечишка.

— Вы сделали все, что могли, миссис Мерчант, — мягко сказал Адам.

— Этого недостаточно, — мрачно ответила она. — Элен сидит в этом жутком месте уже неделю. Мы оба понимаем, что случится, если она будет вынуждена провести там годы.И…

Продолжить она не смогла. Передать Адаму, любившему Элен, слова Алека Хэдли-Гора было выше ее сил. Адвокат объяснил, что после суда Элен могут не вернуть в тюрьму, а отправить в психиатрическую лечебницу. Майя прикурила вторую сигарету от первой, встала и пошла в дальний конец сада, смотревший на реку. Но перед ее взором стоял не серебристый, затянутый маревом Кем, а ряды железных коек, зарешеченные окна, голые столы и стулья лечебницы. Она знала, что не позволит отправить Элен в такое место. Майя пыталась успокоиться и найти приемлемое решение, как поступала всегда, когда приходилось иметь дело с самыми неподатливыми проблемами.

Наконец она поняла, что рядом стоит Адам Хейхоу, и медленно сказала:

— Фамилия ребенка, Адам… Как фамилия ребенка?

Дом миссис Чепмен был именно таким, как и представлялось Майе. На раме для сушки белья висели мокрые серые пеленки в пятнах, видимо, принадлежавшие младенцу Альберту; хотя наступил полдень, но на столе еще громоздились бутылочки с засохшей овсянкой. Повсюду стоял запах кислого молока и гнилых овощей.

Три сопливые дочурки миссис Чепмен уставились на Майю разинув рот.

— Если вы из этого дурацкого Комитета, который всюду сует свой нос, — сказала миссис Чепмен, помешивавшая в кастрюле что-то серое и неаппетитное, — то я уже три месяца не получаю от своего ленивого подонка ни единого пенни.

Майя спокойно сказала:

— Миссис Чепмен, я не из Комитета общественной помощи. Меня зовут миссис Мерчант. Я — подруга Элен Фергюсон.

Деревянная ложка остановилась.

— И у вас хватило наглости явиться сюда?