Равнодушно взглянув на первохода, Хиля поинтересовался его именем, фамилией и статьей, после чего спросил:

— Ну, рассказывай, как на свободе жил?

Новичок невольно поежился под тяжелым взглядом собеседника и, тяжело вздохнув, произнес:

— Ну, как... Нормально. Как все. Пока сюда не забрали.

— В попку не балуешься? На кожаных флейтах не играешь? С мусорами дружбы не водишь? Друзей-подельников никогда не сдавал?

— Нет, — твердо ответил Лазуткин.

— Может, жалобы какие есть? Так расскажи, выслушаем и решим... У нас не прокуратура, у нас тут все просто делается.

— Да нету у меня жалоб, спасибо... — растерянно пробормотал новичок. Неожиданно Хиля нарочито приязненно улыбнулся и, скосив взгляд на пачку

«Мальборо», лежавшую на газетном листке, расстеленном на столе, вкрадчиво предложил:

— Вижу, тебе курить сильно хочется... Так закуривай, не менжуйся. Это был ключевой момент.

Еще неделю назад от фиксатого лектора на «сборке» Саша узнал: если в камере предлагают закурить, взяв сигаретную пачку со стола, а не из рук, этого делать не следует. Типичная «подстава»: до этого момента пачка могла побывать в руках пидара, и человек, прикоснувшийся к «запомоенной» вещи, автоматически становился «законтаченным».

Изобразив на лице нечто вроде улыбки благодарности, Лазуткин ответил:

— Да нет, спасибо, пока не хочется. Хиля прищурился:

— Что — на «сборке» научили? Ладно. — Достав из кармана «чистые» сигареты, он великодушно угостил новичка. — Если про эту «подлянку» знаешь, то должен знать и про законы «хаты». В курсах?

— Рассказывали.

— Наши законы нарушать запрещено. За каждый «косяк» придется ответить. Понял меня?

Лазуткин, чувствуя, что самое страшное позади, кивнул утвердительно.

— Понял.

— Лавэ с собой есть? — спросил «смотрящий» и тут же объяснил, почему он поинтересовался деньгами: — Если есть с собой, отстегни нам на общак, сколько сам считаешь нужным. Так положено. Сегодня ты нам помог. Завтра мы тебя подогреем.

Саша присел, расшнуровывая кроссовку, достал мятую пятисотрублевую бумажку и нерешительно протянул.

— Вот.

Банкнота исчезла в кармане куртки.

— Если проблемы какие — сразу ко мне обращайся. Решим как-нибудь. А как оно дальше повернется, зависит только от тебя. Каждый сам выбирает свою дорогу в жизни. Пока присматривайся, что и как. Жить тут можно, если вести себя правильно. Вон там, у параши — «петухи» живут. Дальше, под шконками — шныри. А сейчас тебе покажут твою шконку и скажут время, когда спать...

Прошла неделя.

Саша понемногу освоился в камере. Никто не лез к нему с расспросами, никто не навязывал дружбу. Тут, на «хате», каждый отвечал только за себя.

Бутырский быт отличался редким однообразием. Утром, после завтрака, камера шла на прогулку в тюремный дворик. Впрочем, двориком его можно было назвать лишь с натяжкой: маленькая клетушка, по размерам — не больше гостиной в типовой московской квартире. Толстая металлическая решетка, положенная на кирпичные перегородки, разделяла небо на ровные квадратики, и это «небо в клеточку», так же как и силуэты охранников с автоматами, застывшие наверху, создавало ощущение тоски и обреченности.

После команды «камера, прогулка окончена!» арестанты возвращались на «хату».

Как правило, во время прогулки сто шестьдесят восьмую камеру шмонали: об этом свидетельствовали и вещи арестантов, небрежно разбросанные по полу, и сброшенные со шконок матрасы, и вывернутые сумки. Менты искали самодельные игральные карты, оружие, спиртное, наркотики и средства связи. Лазуткин уже знал, что за деньги в Бутырке можно купить у вертухаев что угодно   —   от незамысловатой поллитровки

«Столичной» до таблеток «экстази». Особой популярностью пользовались мобильные телефоны, стоившие у «рексов» четверную цену против вольной — их-то и отметали в первую очередь. Арестанты даже поговаривали, что отметенные при шмоне спиртное и мобильники потом продавали в другие камеры... Впрочем, по поводу ежедневного шмона Саша мог не волноваться — ничего запрещенного у него не было.

После прогулки обитатели камеры обычно усаживались перед телевизорами — на этой «хате» их было целых три штуки.

В Бутырке был свой рейтинг телепрограмм, который разительно отличался от того, что периодически публиковали московские газеты.

Арестанты, обвиняемые по наркоманским статьям (с двести двадцать восьмой по двести тридцать третью), очень любили передачу «Москва: инструкция по применению» канала ТНТ, в которой часто демонстрировались репортажи с московских дискотек — общепризнанных мест распространения наркотиков.

Не меньшей популярностью пользовались милицейские репортажи вроде «Внимание, розыск!», «Петровка, 38» и «Дежурная часть». Профессиональный интерес к криминальным новостям не оставлял бандитов и на бутырских шконках. Подробное описание перестрелок, взрывов, наездов на фирмы и задержаний наводило на мысль, что программы эти спецом снимаются по заказу братвы, находящейся ныне в ИЗ.

Но больше всего любили аэробику: арестанты, забывшие, как выглядит живая женщина, с горящими взорами следили, как гимнастки в обтягивающих трико демонстрируют чудеса гибкости движений и изощренность поз.

Аэробику здесь называли «сеансами»; так издавна именуют любое переживание эротического характера. Утренние «телесеансы» вызывали на сто шестьдесят восьмой «хате» бурю эмоций, провоцируя самые невероятные мечты и желания.

Первоход почти не интересовался «сеансами» — вот уже третью неделю он не видел свою девушку Наташу, и воображение рисовало ему картины одна мрачней другой.

Кто знает — может быть, Натаха забыла о своем Саше? Может быть, за это время она уже нашла кого-то другого? Да и вообще — захочет ли девушка и дальше встречаться с бывшим арестантом?

Саша уже трижды беседовал с адвокатом. Беседа немного успокоила — во-первых, в отделении милиции, куда доставили Александра Лазуткина, предельно безграмотно составили протокол задержания, а это давало немалые шансы выкрутиться на суде. Во-вторых, хозяин «семерки», с которой была украдена магнитола, за соответствующую плату был согласен написать встречное заявление: мол, претензий не имею, прошу к уголовной ответственности не привлекать. В-третьих, Лазуткин не взламывал дверку машины и не выдавливал стекло — просто хозяин «жигуля» забыл закрыть автомобиль на ночь, тем самым провоцируя воришек.

Все это давало основания надеяться на лучшее, вплоть до освобождения прямо в зале суда...

А жизнь в камере продолжалась.

«Смотрящий» Хиля деятельно сообщался с другими камерами через «малявы», то есть записки. «Малявы» шли через так называемые «дороги» — тонкие веревочки, натянутые между зарешеченными окнами «хат». Веревочки эти, идущие от зарешеченного окна вертикально и горизонтально, — позволяли общаться с любым окном этого корпуса. В случае необходимости связаться с другим корпусом арестанты перекрикивались, перестукивались по трубам, передавали «малявы» через прикормленных конвоиров либо через баландера. У многих воров, сидевших на спецу, были мобильные телефоны и даже радиостанции, по которым они держали связь с вольной братвой...

Досуг скрашивался сообразно интеллекту, воспитанию, привычкам и темпераменту заключенных. Кроме телевизора и игральных карт (которые делались при помощи газетной бумаги, хлебного клейстера и трафарета тут же, на «хате»), развлекали себя

прессой и библиотечными книгами, шахматами и домино, физическими упражнениями и самоделками из хлебного мякиша — так называемым китчем. Тюремные скульпторы могли вылепить из «чернушки» что угодно: муляж кастета, противопехотной гранаты и даже пистолета Макарова. Впрочем, в сто шестьдесят восьмой камере милитаристскими опытами не занимались. Поделки выглядели исключительно мирно и даже забавно, изображая привычные картинки российской действительности: мальчика, делающего непристойный жест, мента, протягивающего грабку за взяткой, грузчиков из гастронома, разливающих водяру по стаканам, «новых русских», обвешанных ювелирными украшениями...