Он подошел к стойке и бросил хозяину десять долларов.

— Сто грамм водки. — И подмигнул Якушеву. — Жарковато наверху.

Тот неопределенно пожал плечами.

Залпом хлопнув стопку, наемник без спроса отломил кусок от его булки, бросил в рот, работая челюстями.

— Журналист? — взгляд его зацепился за видеокамеру. — Туда собрался?.. Одному не советую.

— Почему?

— Угодишь под горячую руку. Стреляют!.. Лучше прибейся к какому-нибудь отряду и работай с ними. Материалу будет во-о, — он провел ребром ладони по шее, — хоть отбавляй.

Якушев поблагодарил за совет, хотя воспользоваться им пока не собирался. Расплатившись с хозяином, он выбрался из подземелья на свет.

Он бродил по обезлюдевшему городу, поражаясь масштабу трагедии, разыгравшейся ночью на его улицах. В воздухе витал запах дыма. Без преувеличения, на каждом углу он сталкивался с последствиями ночных боев: с подбитой, кое-где догорающей, техникой, телами убитых — как солдат и противостоящих им боевиков, так и мирных горожан…

Перед ним предстал разваленный попаданием снаряда шлакоблочный жилой дом, досчатый скелет крыши, груда кирпича и досок, возле которых, упав на колени, выла семидесятилетняя старуха.

Якушеву сделалось жутковато от ее подвываний, захотелось зажать уши и немедленно уйти, но в нем воспротивился журналист, и пальцы полезли в кофр за фотоаппаратом. Он уже представил этот снимок, и шагнул вправо, чтобы улучшить ракурс. Под ногой сломался сучок, старуха вздрогнула, точно услышав выстрел. Она обернулась к нему, серебряные пряди выбились из пуховой шали, упав на затертый норковый воротник пальто.

Опустив фотоаппарат, он почувствовал себя неловко, как мальчишка, пойманный за подглядыванием.

— Вы здесь жили? — спросил он.

Старуха поднялась с колен, промокнула кончиком шали мокрые от слез дряблые щеки.

— Ничего не осталось… За что нам такая напасть?.. Чем Бога прогневили?

Якушев молчал, ответа на этот вопрос у него по-прежнему не было.

— Я всю жизнь в Грозном прожила… Мужа здесь схоронила. Куда мне теперь?..

Он развернулся и ушел, оставив ее наедине со своим горем, потому, что не мог хоть чем-то помочь, а главное, не знал, чем. На душе было гадко.

… Многоквартирная девятиэтажка на проспекте, подобные которой в народе метко называют «китайской стеной», попав под ночной обстрел, горела. Из многих окон вырывалось пламя, коптя узорчатые балконы и панельные стены.

Но внизу не суетились пожарные расчеты, не бежала по асфальту ручьями вода из неплотно соединенных брезентовых рукавов, не хлестала напористые струи по объятым пламенем окнам. Дом горел, и никому не было до этого дела…

И вот этот поверженный танк на улице Мира, с бортовым номером «835». Вездесущие мальчишки, лазающие по его броне; малец, оседлавший некогда грозную пушку. Картина, вызывавшая в Якушеве ассоциацию с кадрами послевоенной хроники, где русские дети на только что освобожденной территории облюбовывали для игр брошенную в спешке врагом технику.

Так он подумал, и отогнал от себя эту мысль, уж очень откровенным получилось сравнение…

По проспекту пронеслась машина. Уже скрывшись за домами, притормозила и сдала назад. Из водительской двери Якушева окликнули:

— Эй, ты журналист?

— Да.

— Иди туда, — водитель махнул в сторону, откуда только что ехал. — «Градом [12]» людей побило. Иди, посмотри…

Он растолкал зевак, протискиваясь к смятому кузову «жигулей», захватывая видоискателем покореженное, в рваных пробоинах, железо, гнутые стойки и месиво из обшивки, металла и человеческой плоти. Специальных инструментов у людей не было, а потому извлечь изнутри убитого не могли.

Камера прошлась по гнутой, заклинившей дверце, крупным планом взяв подсыхающий на белой краске кровоподтек.

— Видишь, что творят?.. — возмущались позади, толкая Якушева и мешая ему работать.

Он выбрался из толпы, обходя изрывшие дорожное полотно воронки, приблизился к тротуару, где лежали убитые. Навел камеру на неловко подогнувшего колени мужчину — гражданского, если судить по одежде, чье лицо закрывала норковая формовка. Несколько тел валялись на дороге, вблизи воронок. Там, где их застала смерть.

Тягуче стонала пожилая женщина. Рейтузы на коленях были разорваны, торчали перебитые кости и порванные сухожилия, хлестала кровь.

Загудел приближающийся грузовик. Ополченец в милицейской длиннополой шинели выбежал ему навстречу, замахал руками. Перетолковав с шофером, он откинул борт и вскарабкался в кузов.

— Тащите сюда убитых! — гаркнул оттуда собравшимся.

Трупы поднимали за руки, за ноги, несли к машине и, раскачав, забрасывали наверх, как мешки. Пачкаясь в крови, ополченец цеплял их за ворот, оттаскивал к кабине.

— А ты чего стоишь? — спросил Якушева мужик в кожаной куртке. — Давай этого…

Превозмогая брезгливость, Якушев взялся за обезглавленного чеченца, лежавшего в шаге от воронки. Стараясь не вдыхать мутящий запах, помог донести до грузовика. Передав тело ополченцу в шинели, отошел за машину, справляясь с приступом тошноты.

— А старуху забыли? — крикнули из кузова.

— Да она русская!..

— Пусть Ельцину скажет спасибо…

— Несите сюда!

Ему подчинились, и женщину переложили в машину. Ополченец вскользь оглядел ее раны, стащил с приклада жгут и охотничьим ножом перерезал пополам. Обрезками крепко перетянул ноги выше колен.

Спрыгнув на асфальт, поднял борт, набросил на крючья цепь.

— Поедешь с ними, — приказным тоном сказал он Якушеву.

Тот подчинился и полез в кабину.

Городская больница была в пятнадцати минутах езды. Подрулив к крыльцу, шофер выключил двигатель и посмотрел на Якушева.

— Ищи санитаров. Пусть забирают трупы.

Он вошел в дверь, где висела табличка «Приемный покой». На расставленных вдоль стен стульях сидели четверо пациентов.

— Я убитых привез, — обращаясь сразу ко всем, сказал Якушев. — Не знаете, куда…

— С торца вход в морг, — ответил ему рыжебородый мужчина, чья левая рука покоилась на перевязи.

Еще у входа он почувствовал специфический запах разложения. Якушев достал носовой платок, закрыл им нос и спустился в подвальное помещение. Внизу зловоние усиливалось, платок уже не помогал.

Он попал в отделанную кафелем каморку, где стояли у стены носилки с расплывшимся на матерчатом ложе пятном. Тошнота подкатила к горлу.

— Чего тебе? — вышел из закутка санитар, который с запахом, видимо, уже свыкся.

Он, как ни в чем не бывало, дымил папиросой, с усмешкой глядя на бледного лицом Якушева.

— Я трупы доставил.

— Ну так тащи их сюда. Думаешь, они мне нужны? Все завалено жмуриками, девать некуда. Света нет, холодильники не работают…

— У меня еще раненая, надо к врачам… Не заберете, выгружу прямо перед крыльцом.

Угроза, как ни странно, возымела успех. Санитар заглянул в закуток, позвал напарника, а Якушев вылетел на воздух, зашел за угол и, держась за стену, опорожнил желудок.

Сплюнув горькую слюну, обтер платком рот, скомкал в карман.

Водитель возился в кузове.

— Бабка живая? — подойдя, спросил репортер.

— Живая… Только ног-то у нее, вроде, тю-тю…

Они спустили ее на землю. Женщина охала, тупо смотрела мимо.

— Старая! — затряс ее за плечо шофер. — Слышишь меня? Держись за шею. Крепче!..

Посадив бабку на руки, понесли в приемный покой.

В коридоре врач в несвежем халате и накрахмаленной шапочке осматривал ожидающих приема раненых.

— В операционную! — ему хватило беглого взгляда.

Старуху положили на хирургический стол, из-за ширмы выпорхнула медсестра, легкими касаниями ощупала раздробленные колени, ослабила правый жгут. Алая струйка обрызгала ей халат.

Промокнув рану тампоном, сестра бросила его в обычное эмалированное ведро, до верха забитое окровавленными бинтами и марлечками.