— Оба на… — застыл он, смотря на дорогу. — К нам, похоже, гости.

Солнце входило в полуденный зенит, растопив на лужах лед. Лучи его отражались от разлитой воды, создавая вокруг двух приближающихся силуэтов слепящие нимбы. Приставив ладонь ко лбу, пряча глаза под козырьком, старшина различил в фигурах мужчин: старика и помоложе, лет тридцати пяти.

Визитеры направлялись именно к ним. Максимов посмотрел на приятелей и снял оружие с предохранителя.

— Еще не легче…

— Здравствуйте, ребята, — подойдя вплотную, поздоровался аксакал.

Он был в короткой меховой куртке и каракулевой папахе; лицо избороздили глубокие морщины, в уголках слезящихся глаз скопился гной.

— И вам день добрый, — кивнул Турбин.

Сопровождавший старика — обросший неопрятной рыжей бородой, в белой мусульманской шапочке, пожал им руки.

— Как дела?

— Нормально, — недоверчиво ответил Кошкин.

Кто знает, с какими намерениями пришли эти двое, и чего от них ждать?

— Курить будете? — мужик достал пачку «LM», предложил солдатам.

Подошел Коновалов, прислонил лопату к мешкам и вытянул из пачки цивильную сигарету.

— А вы?

— Спасибо, — ответил за всех старшина. — У нас есть.

Чеченец хмыкнул: мол, не хотите, как хотите, убрал пачку в карман.

— Надолго вы здесь расположились?

— Не знаем, — отозвался, наслаждаясь ароматным дымом, Коновалов. — Прикажут, дальше пойдем.

И прикусил язык. Турбин незаметно саданул его локтем, прошипев:

— Чего мелешь, дурак?

Бородатый слова каптера мимо ушей не пропустил.

— Дальше куда, в Грозный?

Сообразив, что лучше помолчать, Коновалов пожал плечами.

— Ребята, как нам увидеть вашего командира? — просипел сквозь редкие зубы аксакал, опираясь на палку.

— А с какой целью? — спросил Максимов.

— Да вы не бойтесь! — бородатый осклабился. — Мы его не украдем.

Не нравились старшине эти непрошеные гости, что-то исходило от них, вызывающее неясную тревогу. Он мог бы послать их подальше, сослаться на занятость комбата, на несуществующее совещание или полевые занятия, но вместо этого, помня наказы взводного не конфликтовать с местным населением, попросил Коновалова сбегать за комбатом.

Коновалов отбросил дымящийся окурок, раздавил башмаком, и быстрым шагом направился к палаточному городку.

Он сразу сунулся в офицерскую палатку; перед тем как войти громко откашлялся и спросил разрешения.

В палатке было тепло. Вовсю грела буржуйка, на которой фыркал закопченный чайник. Кровати, составленные ближе к печи, аккуратно застелены, и лишь на одной, укутавшись с головой в одеяло, спал Черемушкин, сменившийся с ночного караула.

Комбат занимался не присущим ему делом— наряжал елку. Возле накренившегося стола, заставленного посудой, на земляном полу стояла латунная снарядная гильза. Из гильзы торчало корявое уродливое деревце, изображавшее елку. Елочных украшений с собой не захватили, впрочем, как и самой елки.

В тот самый момент, когда Коновалов, отогнув брезентовый полог, входил в палатку, комбат обвешивал голые ветки разноцветными крышечками от осветительных ракет. На столе валялась пустая пулеметная лента, которой предстояло в канун Нового года изображать гирлянду.

— Чего тебе? — не оборачивался комбат, недовольный, что его потревожили.

— К вам ходоки… Из станицы.

— Кто-о?! — комбат выронил зеленую заглушку, и та закатилась под стол.

— Старейшина местный. И с ним еще один…

Сняв с гвоздя бушлат, майор одевался.

— Чего им надо?

— Не могу знать, товарищ майор. Требуют вас.

— Требуют… — проворчал комбат, выпроваживая его из палатки. — Сейчас приду.

Застегнувшись, он поправил ровнее шапку и вышел, плотно задернув занавеси. Пройдя мимо палаток, лишний раз укорил себя, что не привез добрых досок. Настелили бы тротуары, не месили бы грязь. Но досок нет. Нет ни для растопки, ни для палаток, где бойцам, вопреки всем уставам, приходится спать на земле, в ватных спальных мешках.

Ботинки налипли комьями, ноги разъезжались, точно он брел по раскисшему мылу. И это у палаток, где тропинки уже более-менее были натоптаны.

На дорогу он выбрался, по уши в грязи, с силой потопал на прошлогодней траве, отбивая от подошвы липкие ошметки. И пошел к строящемуся блокпосту, где дожидались его сельчане.

Он представился, вежливо отдав под козырек. Старшина Максимов, верно поняв ситуацию, обошел чеченцев со спины, держа автомат на взводе.

— Слушаю вас, — сказал комбат.

Но разговор начал не аксакал, чему комбат был немало удивлен, наслышанный об уважении горцев к старшим, а небритый чеченец.

— Люди послали нас узнать, сколько вы здесь еще будете стоять?

— Я вам так сразу не отвечу. Начистоту — не знаю сам. В зависимости от складывающейся обстановки.

— У нас там, — старик поднял палку, тыча на станицу, — старухи, дети и женщины. Нам непонятно, зачем у вас пушки и автоматы? Вы по нам будете стрелять? Вы пришли убивать?..

«Опять — двадцать пять! — с раздражением подумал комбат. — Как мне надоела эта песня, снова да ладом…»

— Добром предлагаем, валите отсюда, — комбату сделалось неуютно под горящим взглядом рыжебородого. — Не доводите до греха.

А он снова закипал, как тогда, на пути в Чечню. Но сорваться, как было с ингушским врачом, права не имел. Хоть из кожи лезь вон, но сумей, докажи этому колхознику с тремя классами образования, что ничего против него не имеешь, как и против его сородичей. Дебильная ситуация, он должен оправдываться за то, чего не совершал, и чего вряд ли совершит…

— Никуда мы не уйдем, — сказал он, выдерживая тяжелый взгляд нохчи. — Я человек военный, я ношу погоны и не имею морального права оспаривать приказы. Как бы вы к этому не относились.

— Тогда скажи мне, зачем вы пришли? — пошел по второму кругу старейшина.

— Восстанавливать конституционный порядок. Нельзя, чтобы в одном государстве часть населения жила так, будто не существует закона…

— Ельцин, когда его выбирали, говорил: берите суверенитета, сколько унесете. — Заспорил старик. — Почему теперь нас загоняют в общее стойло?

— Повторяю, я не политик, я военный. Мне поставили приказ — я пришел. Прикажут вернуться в казармы, уйду.

— А прикажут стрелять — тоже будешь?.. Смотри, — с угрозой произнес бородатый. — Мы предложили тебе по-хорошему… Если до тебя не доходит, можем и по-плохому. Два дня тебе времени. Не уберешься, пеняй на себя. И не надейся на технику, у нас тоже есть чем… сожжем!

Сплюнув под ноги майору, он круто развернулся и потопал к станице. Старик, опираясь на клюку, засеменил следом.

Будильник задребезжал в половине седьмого. Потянувшись, Якушев встал (на кровати заворочался, просыпаясь, Малышев), сложил на стуле подушку и свернутое стеганое одеяло, скатал матрас.

Тихо ступая, чтобы не потревожить квартирную хозяйку, сходил на кухню и умылся; заглянув в зеркало, потрогал колючую поросль на щеках и решил не бриться. Вернувшись в комнату, застал Малышева одевающимся и борющимся с зевотой.

— Поставлю чайку, — Олег потер помятые щеки и удалился на кухню.

Но попить бодрящего чая Якушеву не довелось. За окном завизжали тормоза — он ждал этого и сразу прилип к стеклу — из подержанной «шестерки» высунулся горбоносый Ваха и трижды посигналил.

— Мне пора! — столкнулся в дверях с Малышевым Виктор. — Машина подъехала.

— Что ж, — тот протянул растопыренную пятерню, и они обменялись крепким, мужским рукопожатием. — Удачи тебе. Даст Бог, свидимся. Я сам на неделе собираюсь в Чечню наведаться. Но теперь уже с «федералами».

Повесив на шею футляр с видеокамерой, Якушев забрал спортивную сумку и вышел за ограду.

— Садись, — Мамед открыл ему заднюю дверь.

Забросив сумку на сиденье, Якушев прощально махнул показавшемуся в окне репортеру…

Они выехали за окраину города, успев за какие-то двадцать минут дважды подвергнуться досмотру. На выезде, у КПП с бронетранспортером, загнанным по башню в капонир, машину еще раз досмотрели.