— Ты молодец, что заботишься о будущем, — нарушил молчание Синдзя. — Однако ты ничего не добьешься, если напакостишь даю-кво. Настраивать его против нас — без толку.
— А ты бы как поступил? Что сделал бы на моем месте?
— Нагрузил бы золотом повозку, запряг самых резвых коней и смылся бы куда-нибудь на Бакту. Жил бы себе в хижине у моря. Правда, с меня и спрос другой. — Синдзя допил вино и поставил чашу на стол. Фарфор тихонько звякнул по лакированному дереву. — А вот что тебе надо сделать, так это послать нас на запад.
— Но люди еще не готовы…
— Почти готовы. Им практики не хватает. Без нее они продержатся против настоящего войска не дольше, чем девчонки-танцовщицы. И если уж на то пошло, танцовщицам задержать врага будет гораздо проще.
Ота невесело усмехнулся. Синдзя подался вперед, уверенно глядя ему в глаза.
— Мы отправимся в Западные земли как наемники. Скажешь даю-кво, что просто хочешь подзаработать, раз уж мы все равно покидаем родину. Это весомый довод. Парни опыта наберутся, а я переговорю с другими наемниками. Если повезет, заключу союз с кем-то из стражей. Может быть, ты даже положишь начало новой военной традиции. Кроме того, когда вооружаешь людей, учишь их драться, а потом не даешь им разрядки, это может плохо кончиться.
Ота заметил, что Синдзя помрачнел.
— Опять что-то натворили?
— Я высек виновных и оплатил убытки. Если даю-кво не нравится, что ты собрал ополчение, то добрые жители Мати уже по горло им сыты. Мы ребятам платим за то, что они играют в солдатики, а город их кормит и одевает за счет налогов.
Ота изобразил простую позу, признавая правоту Синдзи.
— Куда ты поведешь их?
— Прошлой осенью Аннастер и Ноттинг чуть не сцепились. Что-то там было такое. Кажется, у стража Аннастера сын погиб на охоте. Это далеко на юге, правда, отряд у нас небольшой, поэтому дойдем быстрее. Да и дороги в этом году раньше от снега очистились. А если ничего не получится, по пути полно крепостей, которым нужна охрана.
— Когда сможете выйти?
— Мне хватит два дня, чтобы их подготовить, если ты пошлешь провизию за нами. Если я сам буду заниматься припасами, тогда через неделю.
С годами виски Синдзи побелели, но понять, что у него на уме, было все так же непросто.
— Так скоро? — удивился Ота.
— Я уже начал готовиться, — пояснил Синдзя и пожал плечами, заметив реакцию хая. — Мне казалось, все к тому идет.
— Хорошо. Даю тебе два дня.
Синдзя улыбнулся, встал, небрежно изобразил повиновение приказу и направился к выходу. Он уже открывал дверь, когда Ота снова обратился к нему.
— Береги себя. Киян меня не поймет, если окажется, что я послал тебя на смерть.
Синдзя обернулся. То, что было между ним и Киян — первой и единственной женой хая Мати и командиром его личной охраны, — кончилось десять лет назад на заснеженном поле. Тогда Синдзя поступил, как она просила. Со временем Ота понял, что почти не чувствует ни гнева, ни боли, которую причинило ему предательство. Ярость угасла, осталась только неловкость. То, что он и Синдзя любили одну женщину, не нуждалось в объяснениях. Оба старались избегать этой щекотливой темы.
— Я постараюсь, Ота-тя. И ты сделай то же самое.
Синдзя вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Ота сделал глоток из чаши. Меньше чем через дюжину вдохов кто-то чуть слышно царапнул по двери. Ота встал, расправил одежды и приготовился принять очередного посетителя, разыграть еще одну сцену в бесконечном шутовском действе. Он почувствовал укол зависти, подумав, что Синдзя и его люди скоро отправятся в путь, месить ногами грязь и слякоть. Дорога манит лишь того, кто сидит в тепле у камина, успокоил себя Ота. Он сделал серьезное лицо, расправил плечи, стараясь держаться с подобающей суровой грацией, и разрешил слуге войти.
Предстояло обсудить с домом Дайкани устройство новой шахты на юге. Господин вестей сообщал, что Мика Радаани просит аудиенции по поводу возобновления работы летней ярмарки в Амнат-Тане. Еще нужно было написать письмо даю-кво, а потом на восходе Луны посетить церемонию в храме, где требовалось его присутствие, и так далее весь день до глубокой ночи. Ота терпеливо слушал список дел и обязанностей, стараясь не думать о том, что допустил промах, отослав отряд из города.
Эя откусила кусок миндальной лепешки и вытерла измазанные медом губы тыльной стороной ладони. Маати в который раз удивился, как она выросла. Совсем недавно была крохой всего лишь ему по колено, и вот, пожалуйста, стала нескладной, худющей, как жердь, а ростом догнала мать. Даже начала носить украшения — серебряное с золотом ожерелье, усыпанные драгоценными камнями наплечные браслеты из тонкого, словно кружево, серебра, кольца чуть ли не на каждом пальце. Пока еще она оставалась девочкой, которая балуется, примеряя мамины вещи, но и это вскоре должно было закончиться.
— А этот как умер? — спросила Эя.
— Я не говорил, что он умер.
Эя скривила рот и прищурила темные глаза.
— Про живых ты не рассказываешь, дядя Маати. Тебе про мертвых нравится.
Маати рассмеялся. Упрек был справедливым, а негодование девочки — таким же забавным, как и ее любопытство. С тех самых пор как Эя научилась читать, она просиживала в библиотеке дни напролет, совала нос в то одну, то в другую книгу, пыталась понять написанное и досадливо морщилась. Теперь, когда ей исполнилось четырнадцать, пришло время заняться тонкостями придворной жизни. Эя была единственной дочерью хая, а значит, ее замужество принесет Мати немалую выгоду. Ей предстояло стать самой большой драгоценностью города, и, к несчастью для родителей и себя самой, она была слишком умна, чтобы не понимать этого. После стольких часов, проведенных за книгами, послушания от девочки ждать не приходилось, однако ее бунтарство никогда не обращалось против Маати, а потому не слишком его беспокоило. Правду говоря, он находил это своеволие очаровательным.
— Что ж, — сказал он, поудобнее устраивая свои телеса в глубоком библиотечном кресле, обитом шелком, — ты права, пленение не удалось. Беднягу постигла страшная участь. Он кричал несколько часов кряду. Ну, понятное дело, замолчал, когда умер. Потом выяснилось, что у него в крови было полно стеклянных осколков.
— Его что, вскрыли?
— Конечно.
— Гадость какая, — скривилась она. Потом, помолчав, спросила: — А если в Мати кто-нибудь умрет во время пленения, мне можно будет посмотреть?
— Мы не будем пленять андатов, Эя-кя. Только поэтам, которые много лет учились у дая-кво, разрешают сделать попытку, и то лишь под строгим надзором. Удерживать андата — опасное дело, и не только если потерпишь неудачу.
— Надо, чтобы девушки тоже могли их вызывать. Я хочу поехать в школу и стать поэтом.
— Но тогда ты навсегда покинешь отца. Если дай-кво тебя не выберет, ты примешь клеймо и отправишься, куда глаза глядят. Сама будешь зарабатывать на хлеб. Никто тебе не поможет.
— Неправда. Отец ушел из школы, но у него нет клейма. И я бы тоже отказалась от клейма. Просто вернулась бы сюда и жила одна, как ты.
— А разве тебе не пришлось бы сражаться с Данатом?
— Нет. — Эя изобразила позу наставника, который хочет поправить ученика. — Девушке нельзя править городом, поэтому Данату незачем со мной драться.
— Но если у тебя женщины могут пойти в поэты, почему им не становиться хаями?
— Потому что какой дурак захочет быть хаем? — спросила она и утянула еще одну лепешку с подноса, стоявшего на столе между ними.
Их окружали бесконечные залы, полные свитков, редких фолиантов, старинных рукописей, и все это было вверено заботам Маати. Вокруг пахло старой кожей, пылью, пряными травами, которые он развешивал повсюду, чтобы отпугивать мышей и насекомых. Раньше за книгами следил Баараф, старший библиотекарь. Здесь, в северной глуши, Баараф был его единственным другом. Часто, придя в библиотеку под утро или засидевшись допоздна над отрывком древнего текста или непонятной строкой, Маати оглядывался по сторонам, недоумевая, куда мог запропаститься этот надоедливый, толстый, шумный, мелочный коротышка. Потом он вспоминал, что случилось.
