Баласар склонил голову в знак признательности. Он повидал немало людей, чей ум повредился из-за ударов, нанесенных мечом или камнем, или болезней сродни той, которая погубила Риаана. Баласар знал, каким вспыльчивым и непредсказуемым может стать человек после такого увечья. Но точно так же он знал, что многие из них при этом делались искренними и честными, хотя бы потому, что они утрачивали способность скрывать свои чувства. Баласар обнаружил, что слова поэта исподволь тронули его.

— Все мы следуем велению рока, — сказал он. — В моем поступке нет никакой особенной добродетели.

Поэт улыбнулся. Он не понял, о чем говорит Баласар. И жалеть об этом не стоило. Вошел Юстин и обратился к ним обоим с формальным приветствием.

— Когда закончим, нам подадут завтрак, — сказал он, и даже эти обыденные слова наполнились особым смыслом.

— Начнем? — Баласар повернулся к поэту.

Риаан кивнул, изобразив позу, которая была слишком сложна для Баласара — что-то вроде прощания благородного человека с кем-то, занимающим более низкое положение.

Затем Риаан опустил руки и с нарочитой торжественностью подошел к подушке, лежавшей в центре комнаты. Поманив за собой Юстина, Баласар отступил к дальней стене. Он встал так, чтобы не заслонять символы, нарисованные на ней, хотя поэт ни разу на них не глянул.

Две дюжины вдохов, которые показались Баласару половиной дня, поэт молчал, а затем, чуть слышно шевеля губами, начал читать нараспев. Баласар знал кое-что об основах пленения, однако грамматики, которые использовались на более сложных этапах, оказались выше его разумения. Андат и в самом деле был мыслью. Пойманной мыслью, которая превращалась в существо, похожее на человека. Почти как в переводе: песня Западных земель, переложенная на гальтский, выражалась другими словами, но при этом ее смысл оставался прежним. Чтобы прочесть по памяти этот монотонный напев, необходимо было сосредоточиться, поэтому Баласар молчал.

Постепенно голос поэта стал громче. Пространство заполнили слова, которые почти невозможно было понять. Звук эхом заметался меж стен, будто комната выросла, расширилась за пределы видимых стен. Что-то похожее на ветер прошлось по ней, хотя воздух по-прежнему оставался неподвижным. На миг Баласар снова очутился в пустыне, снова почувствовал, как меняется воздух, услышал хриплый крик Малыша Отта. Он прижал к стене ладонь. Он был здесь, в Арене. Речитатив звучал все громче. Теперь в нем как будто появились другие голоса. Юстин побледнел, кожа у него над верхней губой покрылась испариной.

Баласару показалось, что стена шевелится под пальцами. Камень гудел, вибрировал в такт словам. Надписи задвигались, поплыли, но Баласар прищурил глаза, и буквы снова встали на свое место. Воздух сгустился.

— Генерал, — шепнул Юстин, — нам бы лучше уйти, наверное. Пусть он…

— Нет, — сказал Баласар. — Смотри. Это происходит в последний раз.

Юстин ответил учтивым поклоном и, будто с усилием, повернул голову к поэту. Риаан поднялся. Он стоял в центре комнаты или, быть может, плавал в воздухе. Что-то произошло с пространством, которое отделяло их от него. А потом, словно голоса семи флейт поднялись из хаоса, сливаясь в гармонию, мир вдруг издал один звук. Глубокий, как океаны. Чистый, как заря. На мгновение сердце Баласара наполнилось ликованием, радостью, которая не имела ничего общего с торжеством его плана, а перед сидящим поэтом возник нагой человек, безволосый, точно младенец, с глазами, белыми, как соль.

Тугая волна вдавила Баласара в стену. В ушах стоял звон. Откуда-то издалека доносился голос Юстина.

— Риаан, генерал!

Баласар с трудом сосредоточил взгляд на поэте. Тот по-прежнему сидел на своем месте, но плечи его обмякли, голова упала на грудь, словно у крепко спящего. Баласар подошел к нему, в глухоте не слыша даже звука собственных шагов. Он как будто ступал по воздуху.

Грудь поэта поднималась и опускалась. Он дышал.

— Получилось, генерал? — заорал Юстин не то издалека, не то над ухом. — Это значит, все удалось?

— Как же ему теперь быть? — спросил Маати, прихлебывая чай.

Заварку совсем чуть-чуть передержали. После глотка во рту появилась терпкая горечь. А может, он просто хватил вчера лишку, ведь они с Найитом просидели в чайной допоздна и распрощались, когда полная луна уже зашла, а небо на востоке посветлело. Маати слишком утомился для сна, а потому, проводив сына до его покоев, заглянул к Семаю, который как раз собирался завтракать. Младший поэт отправил слуг на кухни, а пока они не вернулись, поделился тем, что было на столе — булочками из слоеного теста, чуть недозревшей ежевикой и горьковатым чаем. Во всем чувствовался привкус раннего лета.

Утренние лучи быстро прогнали холод минувшей ночи.

— Что ни говори, он благородно с ней поступил. Признал ребенка, женился. Но что же делать, если он ее не любит? Ведь сердце — не воин, приказов не слушает.

— Чаще всего, — добавил Размягченный Камень и широко улыбнулся, обнажив два ряда неестественно ровных мраморных зубов. Этот рот не мог принадлежать человеку.

— Даже не представляю, — пожал плечами Семай, не обращая на андата внимания. — Боюсь, в делах такого рода мы с вами худшие советчики во всем городе. Мне заводить семью нельзя. А женщины, с которыми я делю постель, хорошо знают, что для меня вот этот увалень всегда останется на первом месте.

Размягченный Камень расплылся в безмятежной улыбке. У Маати появилось неуютное подозрение, что существу пришлись по нраву эти слова.

— Но ты хотя бы понимаешь, как ему трудно, — возразил он.

Стриженые кроны дубов кутались в сумерки; город по-прежнему укрывала тень. Солнце еще пряталось за восточными горами, пронизывая мягким светом голубой купол неба. На его фоне темнели силуэты башен, а рядом, но все-таки ниже вершин, кружили птицы.

— Положение не из легких, — кивнул Семай. — Так иногда случается: хорошие люди теряют голову из-за… как бы поточнее? Неподходящих женщин.

— Если ты о сестре хая, вернее сказать — «хладнокровных убийц», — уточнил андат, — но я думаю, тут можно обобщить.

— Благодарю за помощь, — отозвался Семай. — Но вы сами уже ответили на вопрос, Маати-тя. Найит женился на ней. Признал сына. Этот поступок накладывает на него кое-какие обязательства, правильно? Он заключил договор. Дал определенное обещание, иначе зачем говорить, как хорошо он поступил? Если ему так легко нарушить обеты, выходит, все его благородство — не более чем формальность.

Маати вздохнул. Соображалось ему туго. Много вина и мало отдыха. Возраст у него был уже не тот, чтобы устраивать ночные пирушки и тягаться с молодыми. Но все же он очень хотел, чтобы Семай понял. Если он рассказывает о горестях Найита кому-то другому, значит, ночь, которую они провели в чайной, и весь их разговор были на самом деле. Значит, все, что казалось просто сном, стало явью. Маати никак не мог собраться с мыслями и молчал. Семай кашлянул, с беспокойством глянул на него и сменил тему.

— Простите, Маати-тя, но я слышал, у Найита были какие-то трудности с… определением отца? Знаю, что хай письменно отказался от него, но это касалось лишь вопросов наследования. Этот шаг представляется мне скорее милостью со стороны нашего правителя. Если вы понимаете, что я…

Маати поставил чашу и сложил руки в жесте возражения.

— Быть отцом — не значит поваляться в кровати. Я видел, как Найит учился ходить. Я укладывал его спать, пел ему колыбельные. Кормил его. Качал. И сегодня, Семай, он пришел ко мне. Он говорил со мной. Неважно, чья в нем кровь. Найит — мой сын.

— Конечно, — согласился поэт, но как-то неохотно, сдержанно.

Кровь бросилась Маати в голову. Он гордо выпрямился. И вдруг Размягченный Камень поднял широкую толстопалую руку, призывая их замолчать. Склонил голову набок, словно прислушивался к чему-то. Нахмурил брови.

— Как странно, — промолвил андат.

И вдруг исчез.

Маати растерянно захлопал глазами. Поэт глубоко и прерывисто вдохнул. Лицо его побелело, как полотно.