Она позвала его по имени. Он тихо, протяжно застонал. Поднялся. Лиат испугалась, что он сейчас пошатнется и рухнет на пол, но, приглядевшись, увидела, что он твердо стоит на ногах. Она снова позвала его.

— Нет, — сказал он, помедлил и снова, — нет-нет-нет, нет, боги, нет.

Лиат вскочила, но Маати уже ушел в переднюю комнату. Она слышала, как он ударился коленом о край стола. Со звоном грохнулась на пол винная бутылка. Завернувшись в простыню, Лиат бросилась за ним, как раз вовремя, чтобы увидеть, как он, обнаженный, пыхтя и переваливаясь, сбежал по ступеням крыльца и скрылся в ночи. Она побежала следом.

Маати грузно трусил в сторону библиотеки, его руки беспрестанно двигались, он не знал, куда их деть. Когда, уже в библиотеке, он зажег свечу, Лиат увидела на его лице печать глубокого ужаса. Он как будто смотрел на чью-то смерть.

— Маати, прекрати, — попросила она, обнаружив, что вся трясется от страха. — Что? Скажи мне! Что случилось?

— Я был неправ. Боги, Семай не простит, что я в нем сомневался. Никогда не простит.

Со свечой в руке он метнулся в другую комнату и принялся лихорадочно перебирать свитки. Рука у него дрожала так сильно, что брызги воска летели на пол. Лиат уже и не надеялась, что он заговорит, объяснит ей что-то. Она взяла у него огарок и стала ему светить. В третьей комнате Маати наконец нашел, что искал, и сел на пол. Заглянув ему через плечо, Лиат стала читать строки, которые открывались ей одна за другой по мере того, как он разворачивал свиток. Чернила выцвели, но она узнала письмена Старой Империи. Маати водил пальцем по строчкам, отыскивая какой-то отрывок. Лиат затаила дыхание. Внезапно его рука остановилась.

Грамматика была древняя, традиционная, язык так устарел, что почти лишился смысла. Лиат беззвучно шевелила губами, стараясь разобрать слова, которые так потрясли Маати.

«Посему займемся вторым видом невозможных качеств, как-то мыслей, по сути своей не подлежащих пленению, как бы ни были всеобъемлющи наши знания. Примеры тому — Неточность и Свобода от Рабства».

— Я знаю, что они сделали, — сказал он.

Нантани был одним из первых оплотов, основанных Второй Империей, когда та обратила взгляд на дальние заморские колонии. Дворец хая венчал нефритовый купол, цельный камень, которому воля давно забытого поэта придала форму. Когда купол согревали солнечные лучи, он издавал низкий мелодичный звон, и его звучный голос плыл над белеными стенами и синей черепицей крыш.

Синдзе случалось зимовать в Нантани, когда он покидал заснеженные западные поля, чтобы спокойно дождаться оттепели и потратить заработанные деньги. Здесь ему было знакомо все: запах моря, мягкая меловая почва под ногами, старик, который продавал колбаски с чесноком неподалеку от храма. Ни у кого в мире не было таких вкусных колбасок! Синдзя помнил, как плавно течет по городу великий солнечный звон. Только не ожидал, что купол запоет, когда дворец охватит пламя пожара.

Огонь полыхал повсюду. Клубы черного дыма катились вверх и застили небо. Разбитые в щепки двери косо висели на вырванных петлях. Ставни с грохотом хлопали на ветру. По дороге к пристани Синдзе и его людям не раз попадались на глаза темные вязкие пятна — кровью была залита земля, кровью вымазаны стены домов.

Город в сотню тысяч жителей пал за одно утро.

Баласар поделил войско на три части. Одна по широким улицам хлынула к дворцу хая, две других направились к библиотеке и дому поэта. Когда они уничтожили все три цели, медные рога протрубили сигнал к началу грабежа. Услышав его, гальты обезумели. Кто-то бросился в центр города, надеясь урвать богатую добычу. Остальные вламывались в первую попавшуюся лавку и хватали все — товары, золото, женщин. Солнце скатилось по небосводу всего на ширину человеческой ладони, а Нантани за это время превратился в ад из старинных легенд.

Рог протрубил во второй раз, и грабеж прекратился. И все-таки некоторые настолько потеряли рассудок от жадности или похоти, что не обратили внимания на сигнал. Их отвели к командирам, отняли награбленное и казнили пятую часть в назидание остальным. Войском правила дисциплина. Время хаоса закончилось. Теперь гальты принялись методично обирать город. Квартал за кварталом, улица за улицей они обыскивали все, не пропуская ни одного дома, подвала или кухни, пристройки или угольного сарая. Воины Синдзи шли впереди каждого отряда и срывающимися голосами выкрикивали, что Нантани пал, его жители отныне — подданные Гальта, а их имущество подлежит конфискации. Награбленное добро грузили в тачки и на телеги и свозили в одну огромную гору на пристани. Строптивых и непокорных убивали. Кое-кто пытался бежать. За ними могли погнаться, а могли оставить в покое — по прихоти завоевателей. Нефритовый купол почернел, но его скорбный плач все летел над городом.

Рядом с растущей горой трофеев Синдзя увидел шатер. Стены из холста хлопали на ветру, вверху колыхались знамена с Великим Древом и гербом Джайса. Синдзя и воины, которых послал за ним Баласар, направились к нему. У причалов покачивались корабли, готовые принять на борт все, что когда-то принадлежало Нантани, а теперь стало добычей Гальта. Баласар стоял у стола и разговаривал о чем-то с писцом, склонившимся над толстой учетной книгой. Генерал так и не снял доспех — стеганку из вышитого шелка толщиной в три пальца. Синдзя видел такие раньше. Доспех выдерживал удар копья или меча, однако владельцу приходилось таскать на себе половину собственного веса. И все же, когда Баласар заметил воинов и шагнул к ним навстречу, в его движениях не чувствовалось ни капли усталости.

— Почтенный Аютани, — сказал он, пожимая руку Синдзе, — пойдемте, я хочу с вами поговорить.

Синдзя изобразил позу стражника, который приветствует своего командира — не совсем подходящую, но достаточно простую, чтобы гальт понял ее смысл. Они подошли к низкому столику, где стояли открытая бутыль вина и пиалы из белоснежного тончайшего фарфора. Баласар отпустил слугу и сам разлил вино. Приняв чашу из рук генерала, Синдзя сел напротив него.

— Неплохо поработали, — заметил он, махнув свободной рукой в сторону города. — Умело спланировали, быстро управились.

Баласар поднял глаза, как будто впервые заметил улицы и склады. Уголки его губ тронула мимолетная улыбка. Вино было крепкое и избавило Синдзю от неприятного привкуса во рту.

— Да, у моих людей есть опыт, — согласился он. — Вашим, правда, пришлось труднее.

— Они все целы. Не припомню, чтобы когда-нибудь во время приступа у меня в отряде обошлось без потерь.

— Эта другая война, — ответил Баласар, и тут в глубине его светлых глаз мелькнуло что-то подозрительное. Генерал нервничал, хотя и напустил на себя беспечный вид.

Синдзя не преминул отметить эту любопытную перемену и решил держаться поосторожней.

— Я только хотел узнать, как они.

— Кто-то на них пожаловался?

— Вовсе нет. Их очень хвалят. Но ведь эта война совсем не похожа на то, чего они ждали.

— Вы правы. Они не думали, что приведется насиловать женщин, которые так похожи на их сестер, — кивнул Синдзя. — Правду сказать, я жду, что мы нескольких потеряем. Не знаю, как в Гальте, но у нас, как выведешь в первый поход отряд желторотиков, обязательно кто-то пропадет.

— Опыта маловато, — согласился Баласар.

— Я не о том, генерал. Что правда, то правда, враг всегда кого-нибудь срежет. Но я про другое. Всегда есть такие, у которых в голове туман от побасенок про героев. Сражения, почести, слава и прочая дребедень. И вот, когда они первый раз попадают в серьезную заваруху, у них открываются глазки. Половина этих молокососов только вчера свет увидела. Найдутся такие, кто поразмыслит хорошенько, да и уберется подобру-поздорову.

— И как же вы собираетесь с этим бороться?

— Отпущу на все четыре, — пожал плечами Синдзя. — Пускай бегут. Настоящего сражения мы пока не видели, но все еще впереди. И тогда пусть у меня лучше будет двадцать бойцов, чем тридцать трусов, которые только и ждут повода показать пятки.