Песня раскрывала причины драмы в семье Льва Николаевича. «Жена его Софья толстая, напротив, любила поесть. Она не ходила босая, спасая фамильную честь».

В конце концов «наскучило графу все это, решил он свободно вздыхнуть, велел заложить он карету, отправился в дальний он путь».

Финал песни был гениально неожиданным: Я этого самого графа незаконнорожденный внук. Подайте, подайте, граждане (ударение на втором «а»), из ваших мозолистых рук»

А вот песня, исполненная драматизма. «Этот случай совсем был недавно, в Сталинграде прошедшей войной. Лейтенант после грозной атаки написал про себя все домой. “Дорогая жена, я калека, не имею обеих я ног. Я служил для защиты народа и покой для него я сберег. И страна вот меня наградила, тепло встретила родная мать. Неужели ж меня ты забыла? Как ты будешь калеку встречать?”

Подлая жена ответила в том смысле, что калека ей не нужен. Но была у лейтенанта дочка. Она написала ему «милый папа, не слушай ты маму! Приезжай поскорее домой!». Дочка обещала: «я в коляске катать тебя буду и цветы для тебя буду рвать»

И папа приехал.

Но что же предстало взорам дочки?

«Папа! Папочка, что же такое?

Целы руки и ноги твои.

Орден Красное знамя сияет,

расположен на левой груди».

Папа ответил, видимо, утирая скупую мужскую слезу:

«Ничего, ничего, дочь родная…

Видишь, мама встречать не пришла.

Она стала совсем нам чужая,

Мы забудем ее навсегда».

После чего, надо думать, лейтенант жену куда-то прогнал и зажил с дочкой весело и счастливо.

Докторов, получивших образование до революции, ценили сами революционеры. Мне приходилось общаться с теми, кто знал Дмитрия Ильича Ульянова, брата Ленина. Вредные деды рассказывали, что когда Ульянов-младший заболевал, то просил врача «обязательно с царским дипломом» И правильно делал.

До и после войны мы жили на Михайловской, тогда улице Парижской коммуны, а в доме напротив жила и практиковала доктор Мекк. К ней обратилась моя бабушка, когда почувствовала, что с ее желудком происходит что-то неправильное. В поликлинике врачи с рабоче-крестьянскими дипломами сказали, что бабушка отравилась.

Сказать ей такое было оскорблением. Она готовила неимоверно вкусно и абсолютно гигиенично. Отравиться бабушкиной едой было совершенно невозможно.

Старушка пила прописанные лекарства, какое-то время вообще ничего не ела, но живот все равно болел и кружилась голова. Бабушка пошла в поликлинику еще раз. Сдавала анализы, глотала зонд, получала новые предписания. Они тоже не помогли.

И тогда она пошла к доктору Мекк.

Выслушав все жалобы с подробностями, не имевшими к делу никакого отношения, доктор с царским дипломом предложила пациентке открыть рот. Бабушка ожидала чего-то более серьезного, но рот открыла. И доктор Мекк без всяких анализов сказала, что во рту у пациентки несколько стальных коронок, одна из которых стала окисляться.

Коронку заменили, бабушка немедленно выздоровела и долго рассказывала соседкам во дворе, какая умница эта доктор Мекк.

Имя еще одного гениального врача старые киевляне хорошо помнят: Давид Лазаревич Сигалов, педиатр. Его визит стоил довольно дорого, но я заболел чем-то серьезным - то ли корью, то ли скарлатиной, и пришлось приглашать знаменитость.

Он пришел вечером, я обратил внимание на его весьма скромное серое пальтецо и через много лет понял, почему оно было такое скромное.

- Ложку мне, - сказал доктор отрывисто. И бабушка ринулась к нему с ложкой.

- Вы как мне ее даете? - возмутился Сигалов. - Я не супом собираюсь его кормить.

Оказывается, ложку нельзя было держать за ручку. Ручка предназначалась для вложения больному в рот на предмет рассматривания горла.

Мгновенно возникла новая ложка, и, обмирая от ужаса, я раскрыл рот. Потом мне много раз в жизни приходилось вздрагивать от прикосновений холодного стетоскопа, выстукивания и прощупывания, но больше никогда я не слышал столь четкого, подробного и точного рассказа врача о том, что со мною случится завтра, послезавтра и на протяжении ближайших десяти дней, а также о том, что в эти дни надо будет со мною делать.

И все эти дни наша семья не переставала изумляться поставленному диагнозу и тому, как удачно проходило лечение.

Уходя, доктор сделал вид, что не заметил как мама вложила ему в руку гонорар, но тут бабушка, трепеща и волнуясь, задала непредусмотренный вопрос:

- Доктор, скажите, что делать, что он так плохо кушает?

- Какой вздор! - ответил доктор. - Не хочет есть, и не кормите. Сам попросит. Давайте ему простую пищу. Например, кислую капусту. Ты любишь кислую капусту? - обратился он ко мне, и я, опять умирая от страха, сказал на всякий случай «Да».

Это была ложь. Кислую капусту я ненавижу.

Прошло очень много лет. Однажды известный киевский искусствовед профессор Дмитрий Горбачев взял меня в гости к известному коллекционеру картин Давиду Сигалову. Это был тот самый доктор, но на сей раз вовсе не строгий. Он со смехом выслушал рассказ, который только что прочитали вы, потом поговорил с профессором на профессорском языке об украинском авангарде и «Мире искусства», и я понял, почему доктор Сигалов носил такое убогое пальтишко и куда шли его гонорары. Второго такого собрания живописи в Киеве, говорят, не было.

После смерти Давида Лазаревича его коллекция, по его воле, перешла в Киевский музей русского искусства

Часто приходится слышать, что, мол, в годы войны люди были добрее, отзывчивее, делились последним. Это не совсем так. Война измотала и измучила всех, и я много раз видел, как в длиннейшую очередь не пускали ребенка, отлучившегося на минутку. «Но я же вот за этим дядей!» - плакал ребенок. Тетка, стоявшая за ним, отвечала, глядя в сторону: «Ничего не знаю. Нечего туда-сюда бегать».

Сегодня я понимаю эту женщину. Хлеб, за которым она стояла, мог в любой момент кончиться, а дома ждали голодные дети.

Мы, мальчишки, старались не ходить мимо госпиталей - боялись раненых. Они могли угостить яблочком, но вполне могли и огреть костылем. Сегодня я тоже понимаю, что значило для молодого и крепкого парня на всю жизнь остаться калекой. Тут весь мир возненавидишь.

В коммунальных квартирах то и дело вспыхивали скандалы между соседями из-за ерунды. «Я три дня была в селе! Почему я должна платить за свет столько же, сколько она?» Речь шла о пятнадцати копейках, но люди были настолько издерганы, что нервы то и дело сдавали.

И все же сделать людей зверьми не могла даже война.

Сейчас уже все забыли такое словосочетание: «Закон от 5 августа». А тогда оно было у всех на устах. Согласно этому закону, фронтовики и их семьи имели преимущественные права на жилплощадь, которую занимали до войны.

Мы вернулись в Киев вскоре после освобождения. Но наши две комнаты в коммуналке уже заняли старики-родители капитана дальнего плавания Жоржа Калиновского. Жорж был чудо как хорош в своем черном мундире. На моего отца-летчика тоже оглядывались женщины, что вызывало у мамы когда гордость, когда ревность.

Вернувшись домой, и ожидая, когда подействует закон от 5 августа, мы поселились у соседки тети Аси в ее комнате, где она жила с сыном. Комнату пришлось разделить ширмой.

Приехав с фронта «на побывку», отец взял наше барахло и самое главное - кровать и понес в наше довоенное жилье. Но тут на его пути встал Жорж. Два офицера, звеня орденами, стали толкаться у дверей. Один пытался запихнуть кровать в комнату, второй пытался эту кровать выпихнуть.

Соседки смотрели и вздыхали: дескать, таким молодцам водку бы за одним столом пить, а война вон что натворила…

Не помню, и уже не у кого спросить, что было дальше. Но помню, словно это было вчера, как очень долго мы жили вместе с Калиновскими - мы в маленькой комнате, но отдельной. Они - в большой, но проходной.