С Тимошенко я познакомился примерно в то же время. Наши дети учились в одном классе, и Юрий Трофимович объявил нас братьями по классу. Это был необыкновенно остроумный человек и изумительный рассказчик. От его устных импровизаций даже искушенная публика помирала со смеху. Хотя говорил он, например, о том, как в доме отдыха познакомился с бывшим партийным, потом советским, и, наконец, профсоюзным работником. Появись этот рассказ в печати, он был бы вовсе не смешным. Но подобно тому, как царь Мидас все обращал в золото, так Тимошенко делал смешным все, к чему прикасался.

Правда, тогда уже и сама жизнь стала не трагической, как «в ревущие сороковые», а по-хрущевски и по-брежневски комичной.

9 марта 1953 года страна прощалась со Сталиным. Вождь всех народов и корифей всех наук временно упокоился в мавзолее рядом с Лениным. Через три года Сталина вынесли из мавзолея и разоблачили культ личности.

Я всегда рассказываю, что от культа личности пострадал дважды. Впервые - в 1947 году, когда учился в четвертом классе 25-й школы. Это была мужская школа, что означало абсолютное отсутствие для нас, мальчишек, каких-либо сдерживающих центров. Вследствие этого на одной переменке подрались Сорока с Гофштейном.

Додраться или, как мы тогда говорили, «достукаться» до конца переменки они не успели, и разрешение конфликта было перенесено «на после уроков».

Будучи ребенком начитанным и склонным к сочинительству, я быстро накатал объявление, где сообщал, что после уроков «состоится драка и стукалка» между Сорокой и Гофштейном. Далее шли условия проведения «стукалки» и правила поведения публики.

Объявление имело оглушительный успех, и кто-то прилепил бумажку на окно в коридоре для всеобщего обозрения.

К концу уроков о драке забыли, но назавтра моего отца вызвали в школу. Предвидя серьезный разговор, он надел ордена и явился к директору.

Директор на фронте не был и потому испытывал перед отцом с его орденами чувство некоторой неполноценности. Тем не менее, директор изложил дело со всей серьезностью.

В те дни школу проверяла комиссия. Она увидела на окне мое объявление и обомлела. Оказывается, рассказал директор, немцы, уходя из Киева, оставили в городе подпольную организацию, имевшую целью терроризировать отличников. Гофштейн был отличником.

- Ваш сын, - сказал директор, - судя по всему, является членом этой организации.

Родители, понимая идиотизм такого предположения, не предприняли ко мне репрессивных мер, но школьная власть поставила вопрос о моем исключении из пионеров и из школы.

Не знаю, как улаживали эту проблему взрослые, но исключать меня все же не стали, только поставили в четверти тройку по поведению и обсудили на собрании.

Прошло шесть лет. Я учился уже в 48-й школе, поскольку из предыдущей меня не то чтобы выгнали, но попросили маму найти для меня иное учебное заведение. «Поскольку ваш сын вдохновитель и организатор всех безобразий».

Это была неправда. Хотя одно безобразие мы с Юркой Потопольским все же учинили. В Киеве открывался футбольный сезон матчем между «Динамо» и «Даугавой». Мы предложили директору Федору Ивановичу гениальный план: в день матча уроки отменить и провести их в воскресенье. Директор выгнал нас вон, и тогда мы с Юркой расставили по периметру школы посты и всех, кто шел на уроки, заворачивали: мол, в полном составе идем на футбол.

В классе остались двое - Витька Водотиевский, его маму вызвали в школу, и Эрик Гросман, отличник.

Остальные, сложив портфели в сарае у Муси Рапопорта, жившего неподалеку от стадиона, пошли на футбол. Матч был неинтересным, но дома нас ждали очень интересные беседы с родителями. Они уже все знали.

К счастью, мы тогда дружили с девчонками из 48-й школы, к тому времени уже не женской, а смешанной, они сказали своим учителям, что я умен и талантлив и они за меня ручаются, и я оказался в новой школе.

1 марта 1953 года мы писали контрольную по математике, которую мне не было у кого списать. Вокруг сидели такие же математики, как я.

Вдруг раскрылась дверь класса, и вошли две не заплаканные, а зареванные женщины - директор школы и учительница украинского языка, она же парторг. Мы обомлели. Никогда и никто не видел их плачущими. Дрожащими голосами, подавляя рыдания, они сказали, что наш вождь и учитель, наш дорогой и любимый товарищ Сталин болен. Он очень болен.

У меня отлегло от сердца: сейчас нас распустят по домам и контрольную писать не будем.

Как бы не так! Учитель, тоже до глубины души потрясенный свалившимся на нас горем, сказал: «В эти дни, ребята, мы, вместе со всем советским народом, должны еще больше напрячь все свои силы и с еще большим усердием выполнять свои обязанности».

Признаться, на товарища Сталина я возлагал больше надежд.

Потом вождь умер, секретарь нашей комсомольской организации Алла Качановская бежала в Москву на его похороны, оставив маме записку, чтобы та не волновалась, «я надела две пары штанов», но была снята с поезда милицией.

Став взрослой, она все-таки уехала. Не в Москву, правда, а в Америку.

Полвека назад, летом 1957 года в Москве проходил шестой Всемирный фестиваль демократической молодежи и студентов. Представьте, и я там был. Правда, не делегатом, делегатами становились специально отобранные ребята, но когда Хрущев решил собрать в Москве 34 тысячи иностранцев из 131-й страны (ни до, ни после фестивали не собирали столько народу), я страшно возжелал хотя бы увидеть настоящих иностранцев, хотя бы посмотреть, какие они. Тем более что немного говорил по-французски, а в школе как-никак учил английский. До этого иностранцев я видел только в качестве немецких военнопленных.

Отправить сына в Москву - это была роскошь, которую мои родители могли себе позволить с трудом. Они на это решились, и я поехал. В Москве у нас были родственники, но после войны связь с ними утратилась. Для тети Вали и моего двоюродного брата мама передала мне старенькую фотографию дяди Гриши, в семье его называли Годик. Такой фотографии у тети Вали не было. Дядя Гриша был красным командиром, учился в Москве, там и женился. Семья очень обрадовалась, когда Годик не получил назначение на Дальний Восток, хотя, говорят, страстно того желал. Если и будет война, считали тогда все, то, конечно же, на дальнем Востоке с Японией - Халхин-Гол, Монголия, «Над Амуром тучи ходят хмуро» - все это было еще на слуху. А с Германией заключили прочный мир, за разговоры о том, что гитлеровская Германия - это коричневая чума, сажали в тюрьму, и спустя годы я прочитал у знаменитого тогда писателя Эренбурга, что в сталинских лагерях даже во время войны сидели люди, осужденные «за антигерманские настроения».

Тем не менее, война началась именно с Германией, и дядя Гриша погиб под Москвой, так и не увидев своего сына, моего двоюродного брата Игоря. Получил бы назначение на Дальний Восток, может, остался бы жив.

В московском киоске Горсправки мне без труда дали адрес тети Вали. В Киеве такие киоски тоже стояли на каждом шагу. Люди жили там, где были прописаны, и их адреса мог получить даже вор. Мне открыл дверь веселый парнишка, всеми повадками, разговором необыкновенно похожий на героя Никиты Михалкова в фильме «Доживем до понедельника». Брат мне сразу же очень понравился. Сегодня это седой отец семейства, кандидат наук, автор стихов и песен.

По дороге в Москву я познакомился с компанией таких же киевских ребят, как и я. Все мы были пламенные комсомольцы, преисполненные гордости за свою социалистическую родину, собравшую в советской столице Всемирный фестиваль демократической молодежи. Каков же был ужас моих новых друзей, когда на подъезде к Киевскому вокзалу они увидели меня в костюме и галстуке. Добро бы еще в костюме. Так ведь галстук надел, предатель, изменник родины, буржуазный космополит. Мы разругались.