В начале 2007 года читатели «Газеты по-киевски» увидели первые выпуски целого цикла статей под общей рубрикой «Записки старого киевлянина». Их автор Владимир Заманский действительно стар и действительно киевлянин - из тех жителей столицы, кто с несколько неоправданной гордостью называют себя «настоящими» киевлянами. На самом деле предмета для гордости здесь нет, поскольку родиться в том или ином знаменитом городе - не наша заслуга и вообще никакая не заслуга, ибо это событие от нас абсолютно не зависело.Другое дело, что Киев и в самом деле знаменит и колоритен, равно как и его жители. Так что послушать рассказчика, который помнит очень многое из жизни этого города и этих горожан, всегда интересно.Предлагаемая вам книжка - это собранные воедино заметки Владимира Заманского, регулярно публиковавшиеся в столичной газете более года. Их можно читать подряд, можно выборочно. Вы увидите старый Киев - довоенный и послевоенный. Вы услышите неповторимую киевскую речь (столь же неповторимую, как речь одесситов или полтавчан, но все же иную). Вы вспомните свою молодость, если вы уже постарели, а если вы молоды, вам, наверно будет любопытно услышать от дедушки или бабушки, что вот, мол, и с нами происходило нечто подобное, и мы в школе играли в «доп-доп», и тоже рассказывали вот эти самые анекдоты, и с нами случались такие же истории…«Заметки старого киевлянина» публикуются без значительных изменений по сравнению с тем, что публиковалось в «Газете по-киевски». Но кое-что существенное автор все же добавил.

Хорошо помню, как воскресным утром 22 июня родители ловили по радиоприемнику какие-то новые сведения помимо тех, что уже были переданы. В динамике раздался дикий рев. Мама сказала, что это был Гитлер. Много лет спустя я узнал, что ни Гитлер, ни Сталин 22 июня не вышли в эфир. Но рев был, помню.

Вскоре пришло распоряжение радиоприемники сдать, и у нас еще долго валялась справочка о том, что приемник сдан. Считалось, что после войны его возвратят. Ничего не возвратили, да никто ничего и не требовал.

На Воздухофлотском проспекте, где военная академия, был призывной пункт. Там мы прощались с отцом. Я просил папу привезти мне с войны красную звездочку и никак не мог понять, почему мама плачет. Война! Это же так интересно.

Потом была эвакуация. Когда мать куда-либо уезжала, она непременно забывала пояса от платьев. На этот раз она первыми положила в чемодан пояса. Но платья забыла. На вокзалах мимо нас проносились «литерные» поезда, их пропускали вне очереди. Один такой поезд все же довольно долго стоял рядом с нашим на соседней колее. Когда оба состава тронулись и медленно поползли в разные стороны, женщина из нашего вагона увидела в проплывавшем мимо окне своего мужа. Она стала истерически кричать: «город Фрунзе, главпочтамт, до востребования!»

Поезда давно разъехались, а она билась в слезах и все кричала: «город Фрунзе, главпочтамт…»

До Фрунзе мы жили в Вольске на Волге. Попали туда случайно. На вокзале Вольска предполагалась долгая стоянка, и мой дед решил сходить на разведку. Вернувшись, велел высаживаться: нашел работу и квартиру. Фамилию его директора я почему-то запомнил: Калиганов. Он рассказывал: «Ко мне ходили эвакуированные один за другим, но как только вошел Лев Яковлевич, я по походке понял - это тот!».

Калиганов ходил к нам в гости с какими-то гигантами, которые пили водку гранеными стаканами, как воду. Не помню, чтобы кто-то из них был пьян, но помню, как после очередного стакана Калиганов сказал приятелю: «Спорим на сто рублей, что я срежу тебе все пуговицы и пришью за пять минут!» Через пять минут все пуговицы были спороты.

«Ну что? - торжествововал приятель. Проиграл?» - «Бери свою сотню, - ответил Калиганов. - За удовольствие увидеть тебя без пуговиц на штанах и сотни не жалко!»

Сквозь щелястые стены нашего жилья было видно, как «издалека долго течет река Волга». Пока мы утепляли квартиру, пришлось спать одетыми, накрывшись всем, что было из одежды. Вестей от отца не было, и мы не знали, куда ему писать. Но однажды пришла телеграмма: «Жив, здоров, подробности письмом, целую, Яша».

Отец попал в окружение, долго выходил к своим. В каком-то селе отряд зашел в богатую хату, попросили хлеба. Хозяин ответил, что позовет немцев. Его застрелили. Где-то приняли бой, сожгли немецкий танк. Отец нашел свою часть в Харькове. Там зашел к родственникам, но они эвакуировались. Отец зачем-то заглянул в почтовый ящик. Там лежало письмо от мамы с обратным адресом.

Вскоре он получил отпуск на несколько дней и приехал в Вольск. Я сидел на столе, потому что чем выше, тем теплее, дверь распахнулась, на пороге появился человек в шинели и с вязкой ржаных бубликов. Я понял, кто это, с воплем перелетел по воздуху со стола в его руки, больше ничего не запомнил.

В Вольске слово «эвакуированные» звучало оскорбительной насмешкой. Однажды я услышал от незнакомого парня: «Ну, погоди, рыжий. Придут немцы, рассчитаемся!» Голодомор прошелся и по Поволжью, здесь многие ненавидели советскую власть и возлагали надежды на немцев. Об этом не пишут, но это было.

К нам ходила Лидия Александровна Меркулова, дочь бесследно сгинувшего предводителя дворянства. Я прозвал ее Кожуркой, потому что она просила у бабушки «кожурки» от картошки. Бабушка выходила из комнаты, чтобы Кожурка в ее отсутствие могла что-то взять со стола.

Бабушка подрабатывала шитьем. Почему-то она шила четерехпуговичные лифчики для необъятных волжанок. Мне нравилось надевать на голову «чашечки», хотя некоторые оказывались великоватыми. Впоследствии я пожалел, что не уделял должного внимания примеркам.

Когда немцы вышли на Волгу, мы уехали в киргизскую столицу Фрунзе. Теперь это Бишкек. Тогда город называли еще и Пишпеком. В войну везде было трудно, но во Фрунзе мы обжились. В магазинах были продукты. Везти их из Средней Азии до фронта было по тем временам почти невозможно. Мы получили неплохую квартиру с двумя комнатами и верандой. У взрослых была работа, и нам говорили, что, может, не стоит возвращаться в разрушенный Киев. Но об этом не могло быть и речи, хотя мы не знали, цел ли наш дом на Михайловской. Правда, отец как-то писал, что, пролетая над Киевом, рассмотрел нашу улицу. Вроде бы цела.

На октябрьские праздники радио сообщило, что Киев взят, и уже зимой мы были дома.

С конца 44-го года мы каждый день ждали победы и возвращения отца. Однажды я услышал с улицы его голос и с воплем «Папа приехал!» выбежал из дома. На улице никого не было.

Судьба хранила отца всю войну, но не покидала мысль о том, что он может погибнуть перед самой победой. Однажды отец приехал на побывку с компанией офицеров. Мама бросилась к нему, но он не обнял ее, а лишь развел черные руки. Мама изумилась: «Где ты так вымазался?» Это была не грязь, а ожоги.

Отец летел в транспортном самолете. Он вытянул ноги, а полковник, сидевший рядом, подобрал колени повыше. Невесть откуда взявшиеся два мессершмидта открыли огонь. Пулеметная очередь прошила полковнику обе ноги и лишь оцарапала колено отца. Самолет падал, и пилот выпустил шасси. Если бы не генерал Счетчиков, с которым отец прошел войну, машину бы свернуло в гармошку. Генерал успел убрать шасси, самолет упал на брюхо, люди уцелели, и только сосед отца умер от потери крови.

Мы, дети, уже знали, что война это не совсем то кино, где наши смелые бойцы с шутками и прибаутками громили фрицев. К нам часто захаживал польский еврей Мирончик, веселый парень, хороший портной. Однажды он пошил мне костюм, который я стеснялся носить. Он был чересчур модным.

Мирончик прошел через Бухенвальд, Освенцим и Майданек. Он рассказывал, как охранник бросал свою пилотку в запретную зону и приказывал заключенному принести. Если тот приносил, его расстреливали за нарушение дисциплины. Если не приносил, убивали за неподчинение. Заключенных заставляли чистить выгребные ямы не лопатами, а руками. «Профессор Варшавской консерватории, - рассказывал Мирончик, - не мог этого вынести. А я мог, потому что я из нищей семьи, мне дома всякую работу приходилось делать».