Хозяева давно готовились к встрече гостей, потому стол изобиловал снедью, и, естественно, разномастными бутылками, причем, для Александры брат приготовил шампанское, памятуя её нелюбовь к спиртному. И сидя за столом, видя, как опустошаются одна бутылка за другой, причём, Геннадий пил мало — сердце пошаливало, даже в больницу однажды после приступа попал — заметив, что мальчишки тоже недовольны этим, Александра решила на следующий день уехать, хотя могла пожить у брата неделю.
В отличие от Виктора Гена очень расстроился, что младшая сестра, с которой нянчился с пелёнок, собирается уехать на следующий день. Да это и неудивительно, потому что в нём было гораздо больше материнской душевности, чем в других довоенных детях, к тому же обделён вниманием альфинских тётушек, не любивших Полину. Впрочем, она платила им той же «монетой». Тёток Геннадий не видел месяцами, лишь двоюродные братья — Владимир, Розин сын, и Юрий — Зоин, забегали к нему распить бутылочку. Да ещё заглядывала Лида, когда приезжала в гости к тётушкам. Александра же, регулярно бывая в родном городе, ни разу не заехала к Гене, хотя письма писала часто. И потому они не могли наговориться в единственную ночь, которую им суждено было пробыть вместе, и когда впервые открыли друг другу свои души.
— Гена, Гена, зачем губишь себя? — с болью спросила она брата. — Зачем пьёшь?
— Понимаешь, с одной стороны, когда выпью, то и голова не болит, а с другой — чему ещё в этой жизни можно радоваться? Но мы с Полиной ничего, жи-вё-ом, — захорохорился брат. — Ну а ты-то как?
Гена не захотел тревожить младшую сестру рассказом о своей невесёлой жизни: болен, душевно одинок, задумал уйти от Полины, понимая, что не сможет жить рядом с ней и не прикладываться к бутылочке, и даже попросил Зою Егоровну помочь с квартирой. У неё, хоть и давно пенсионерила, старые связи сохранились, к тому же она, как фронтовичка, сначала стала членом городского совета ветеранов, а затем и возглавила его. Зоя Егоровна, выслушав Геннадия, не удержалась, укорила: «Я тебе комнату выхлопотала, зачем отдал её Полькиной дочери?»
Да, такое было. Старшая дочь Полины вышла замуж, а чтобы не мозолила глаза, Геннадий поменял свою комнату на комнату в квартире Полины. Думал ведь жить с ней до старости: она, имея троих детей, ради Геннадия с мужем развелась, а ведь ей, крепкой женщине, мало радости, наверное, было менять здорового мужчину на больного — Геннадий после травмы несколько лет находился на инвалидности. Но любила, видимо, Полина весёлого гитариста Генку, и жалела его, однако нет худшей беды в доме, если жена пьёт больше мужа.
— А ты как? — спросил брат, и она рассказала, чем занимается, как живёт, что перешла вновь в типографию. Гена посмотрел на неё внимательно и неожиданно предложил:
— Ты вот что, сестрёнка, ты лучше расскажи мне, что у тебя на сердце лежит, а там посмотрим, может, и посоветую что…
И Александра выложила ему мысли о себе, о разоренной семье, об отношениях в их роду — все свои мысли поведала. Лишь на своё одиночество не жаловалась, на то, что хоть не вела себя монахиней, но ни с одним из мужчин, с кем встречалась, судьба не пожелала связать крепче, ограничивалась ночными встречами. Зато с гордостью сообщила, что взялась писать книгу о странных судьбах своих родных.
Глаза у Гены заблестели, он стукнул кулаком правой руки о раскрытую ладонь левой и с чувством произнес:
— Эх! Жаль, не увижу я той книги!
— Почему не увидишь? — насторожилась Александра. — Если смогу напечатать, пришлю.
— Болею я, сестрёнка. Каждый день смерти жду, да уж и пришла бы, не мучился бы тогда… — признался брат.
— Ты что? Живи сто лет! Ко мне приезжай. Хоть в гости, хоть насовсем.
— Да боюсь уезжать далеко из дома, вдруг что случится, вот, видишь, нитроглицерин постоянно в кармане лежит. Лида тоже зовёт к себе в гости, а я никак не соберусь. Она здесь часто бывает, да больше у тёток находится, ко мне иногда заходит. Она, понимаешь, не любит Полину, а мы с Семёном не в ладах.
— Да уж… Наверное, без неё ты пил бы меньше, — сказала, вздохнув, Александра. — Знаешь, она мне почему-то никогда не нравилась, хотя, мне кажется, маму любила.
— Ты права. Она же сирота. Мамка, бывало, ругает её, а Полина смеётся да обнимает мамку. Она же, знаешь, чистоплотной всегда была, это сейчас такой стала, — брат неуверенно оправдывал Полину, но чувствовалось, как ему хотелось уйти отсюда, но — некуда: собственная жилплощадь — в квартире сожительницы.
— И всё равно, если она пьёт, так ты хоть воздержись, ведь болеешь, зачем раньше времени в гроб ложиться? — произнесла Александра равнодушную, дежурную фразу, и как потом корила себя за это год спустя!
Брат шевельнул плечами, дескать, ничего теперь уже не сделаешь, а, может, хотел сказать, что никому он, такой больной, кроме Полины, с которой прожил двадцать лет, и не нужен. Александра не верила, что брат любит Полину, но что-то невидимое и непонятное удерживало его возле неё, как и Павлу Федоровну — рядом со Смирновым. И опять подумалось: за что им всем такая глупая жизнь выдалась — всё не ладно, всё через пень-колоду идет…
А Гена опустил голову и прошептал:
— Понимаешь, жить уже не хочется. Давно.
Уезжала Александра из Альфинска серым дождливым утром. Полина вручила гостям полную сумку продуктов — ехать Изгомовым предстояло двое с половиной суток. Потом критически глянула на её босоножки — они не подходили для промозглой дождливой погоды — вытащила старые кеды и заставила переобуться. Ребятишкам сунула в карман одному рубль, другому — трёшку, дескать, в Свердловске мороженого купят. Геннадий чувствовал себя плохо, но всё-таки отправился сестру проводить. Прощаясь возле вагона электрички, произнёс печально:
— Прощай, Пигалица, может, и не увидимся. Жаль, что не можешь дольше задержаться, я понимаю: тебе с нами скучно, и всё равно молодец, что приехала, молодец, что держишь хвост пистолетом, что пацанов хорошими людьми воспитываешь. Они у тебя славные ребята. Я рад, что снова увидел Антошку, — Гена часто приезжал в Тавду, когда была жива мать, — и Павлуха — неплохой парнишка, только хитроватый и проныра, наверное, как отец будет. Но ты, как бы не злилась на Виталия, не черни его перед сыновьями, он всё же им отец… — видимо, вспомнил, как настраивала сынишку против Геннадия его бывшая жена.
— Отец тот, кто воспитывает, переживает за детей, — возразила сестра. — А этот умотал, и дела ему нет до ребят.
— Всё равно — не настраивай! Они сами разберутся, что к чему, сами решат, кто прав, кто виноват, ещё тебя и уважать больше станут, что ты не озлобилась. Моего Серёжку, — он вздохнул, — другой тоже воспитывает, а он ко мне тянется, хотя Тайка и поливает меня грязью всю жизнь. Вот и послушай меня: не настраивай пацанов против отца.
Геннадий крепко обнял Александру, расцеловал, мальчишкам пожал руки, как взрослым, и они вошли в вагон.
Александра видела стоящего на перроне грустного брата, и сердце вновь захлестнули боль и жалость: его жизнь даже в сравнении с её одиночеством была более безрадостна. Запоздалое чувство вины нахлынуло, как ливень: когда-то мать просила: «Не бросай Гену в беде, одна ты сможешь ему помочь. У Вити ему — не жизнь, сопьется окончательно. У Лиды из-за Семёна нельзя жить, так что ты одна и остаёшься». И вот она видела, что брат в беде, а позвать брата к себе навсегда язык не повернулся. А в гости он из-за болезни не приедет.
Электричка плавно тронулась с места, уплыл в сторону перрон вместе с Геной, и Антон вдруг сказал:
— Жалко дядю Гену, такой он старенький и больной. Неужели ему никто помочь не может, ведь столько в городе родственников?!
Александра ничего не ответила. Ей и самой непонятно было враждебное отношение детей Ермолаева к детям Павлы, которую Егор Корнилович любил так же сильно, как и родных детей, если не больше. Почему, за что? За то, что жили честно, а потому и не имели многотысячных сбережений, за то, что белое не пытались сделать чёрным и наоборот, а вернее — не умели? За гордость? За неспособность кланяться нужным людям, как делала, например, Зоя Егоровна? Или, вероятно, считали себя выше Павлы, выше её детей и стыдились их? Наверное, Зоя так и считала, но, называя пьяницами сыновей старшей сестры, почему-то так не думала о собственном пьющем сыне, который к тому же половину жизни не работал, жил за её счет. И всплыли в памяти Александры детские воспоминания, когда душу четырнадцатилетней девчонки царапали снисходительные взгляды тётки на Лиду, когда она поучала и ее, и при том презрительно кривила губы, мол, у старшей бестолковой сестры и не могло вырасти путных детей. И сколько не думала об этом, лежа на полке весь обратный путь, так и не нашла Александра ответ на свои размышления…
