Поминками заправляли снохи, а Шура в это время бегала за Антошкой, который три дня жил у Фени, родной тети Виталия. Антошке только-только исполнилось два года, он непонимающе таращился на незнакомых людей, которые приходили и уходили, посидев за столом, все они почему-то говорили о бабушке, а бабушки за столом не было. Мальчуган спросил у матери:

— А где баба? — бабушку Антон любил, не мог заснуть без ее сказок.

— Ой, Антошечка! — И Шура впервые за последние дни залилась слезами так горестно, что заревел и перепуганный Антошка.

Когда люди разошлись, мужчины — Шурины братья, Виталий со своими — сели отдельно еще раз помянуть усопшую. Все они уже изрядно «напоминались», охмелели быстро, потому что нервное напряжение последних дней спало. Виктор, самый старший из всех, грянул своим громовым голосом песню. Но его урезонили: все-таки поминки, нельзя шуметь. Виктор тряхнул кудлатой головой и упрямо потребовал новую бутылку. И тогда Шура, нахмурившись, сказала строго:

— Ну-ка, братики, кончайте базар!

Шурины братья долго под насмешливыми взорами Виталия и его братьев — уж они-то знали суровый и самостоятельный нрав Шуры — осмысливали услышанное. Наконец Гена — он был трезвее всех: пить ему после травмы было запрещено, внимательно посмотрел на младшую сестру. И увидел не длинноногую девчонку, которой можно было мимоходом и подзатыльник отвесить, не пигалицу, а статную молодую строгую женщину с разлетистыми бровями, с упрямо-волевым и в то же время по-женски округлым подбородком, хозяйку дома, где они находились, и с которой не очень-то поспоришь.

— Пигалица, — изумленно воскликнул Геннадий, — а ты, оказывается, уже не пигалица!

Мужики быстренько разбрелись по отведенным углам. А Шура еще долго сидела, не зажигая света, в кухне и смотрела в открытое окно. Тихо упала ночь на город, потом, почти сразу же на востоке прорезалась голубая полоска — это наступал рассвет, ведь был июнь, и до самой короткой ночи оставалось всего полмесяца. Шура отдыхала. На сердце было тихо. У нее теперь «вся работа сроблена», так говорят на Урале про тех, кто схоронил обоих родителей. И уже в голову текли мысли о своей работе, о том, что Антошка начал подкашливать, что Виталию пора покупать новый костюм, а ей — пальто…

Живой думает о живом.

Шел семьдесят шестой год двадцатого века, и никто не знал, что через десятилетие в стране наступят перемены, которые изменят мировоззрение многих советских людей, что великий Союз республик советских развалится в одночасье благодаря трем подписям на обычном листе бумаги. А спустя десяток лет люди вообще не будут понимать, при каком строе живут, что это за страна, от которой осталось одно лишь название — Россия, а все прочее, чему поклонялись семь десятков лет, во что верили, рассыплется в прах. И все-таки во все времена живой думает о живом.

После смерти матери Александра затосковала. Все ей казалось, что Павла Федоровна ходит по своей комнате, кашляет, просит подойти настойчивым стуком ложки о стакан. Александра переживала, что, вероятно, сделала не все для выздоровления матери. Ее угнетала вина перед ней: вдруг неосторожная злая мысль об уходе от матери на квартиру навлекла на нее беду и смерть. И вот бродит по квартире неприкаянная материнская душа, не дает покоя душе Александры, теребит ее. Женщине стало казаться, что постепенно сходит с ума, и слезы сами собой лились из глаз.

Виталий, видя глаза жены «на мокром месте», хмурился, но понимающе молчал.

Александра в ночные часы, когда ожидала мужа со второй смены, или проводив его в третью, садилась за письменный стол матери, доставала аккуратно завязанные папки и перебирала бумаги: письма, газетные вырезки, выписки из книг. Однажды обнаружила пожелтевший листок, исписанный неровными карандашными буквами без знаков препинания — одно сплошное предложение. «Здрастуй Паня напиши мне письмо чтобы я могла сама прочитат вет мне нечитают пиши большими буквами как мне охота с тобой поговорит вет мне нескем горем поделится нелза если што спросила дак мне так ответат молчи грыжа лежишь так лежи все болею завтраки надо готовит нестану так злятся на меня я живу у зои розе все еше недали другую квартуру ну вот чем ты кормишь жену она што полезное не ест кефир или простокишу стараемся подержат организм а она етово не понимает у меня от васи нет нечево неслуху недуху…» — у Александры защемило сердце. Это письмо бабушка, видимо, написала Павле Федоровне, когда Александра гостила в Альфинске у тетушек. Вспомнился говорок бабушки и ссора с Зоей Егоровной. Бабушка тогда тоже ругала Смирнова, но тут же признавала, что он — умный мужик, хотя и пьяница. И все время сожалела, что нет у них большой квартиры, а то бы переехала к ним в Тавду.

Александра перебирала документы, и перед ней развертывалась та сторона жизни матери, о которой не знал, видимо, никто из них, ее детей: оказывается, Павла Федоровна занялась поисками места гибели Максима Дружникова, человека, которого Александра знала лишь по ее рассказам, но уважала и с гордостью носила его фамилию до самого замужества. В папках были запросы в военкомат, в архив Советской армии, там же были ответы: «Извините, сведений не имеем… Не значится…» Лишь кончик ниточки обозначился в клубке поисков: письмо жены Александра Кожевникова, ушедшего на фронт вместе с Максимом. Ребята-следопыты из села Родня заинтересовались, кто же похоронен в братской могиле в их селе и разыскали документы солдат, умерших в госпитале, среди них обнаружили «медальон смерти» Кожевникова, маленькую капсулу, которой снабжали всех солдат. Из нее и узнали адрес его семьи.

Павла Федоровна ухватилась за этот кончик, написала юным следопытам письмо, но не успела отправить. Она, судя по письму, собиралась поехать туда, где предположительно погиб Максим, хотела поклониться земле, где, вероятно, лежит его прах. Вместе с поисками следов Максима Павла Федоровна писала во все инстанции и о том, что в городе обязательно надо воздвигнуть обелиск всем погибшим на войне тавдинцам. И его воздвигли спустя два года после смерти неугомонной Павлы Дружниковой, но она успела побывать на закладке первого камня на месте будущего обелиска.

Еще Александра обнаружила две толстые тетради, разбухшие от вставленных в них дописок. В тетрадях были стихи. Не те, что мать отправляла в местную газету, «заказные» по случаю какого-либо праздника. В тетрадях были иные стихи, незнакомые, хватающие за душу своим чувством. Пусть не всегда они были казистые, иной раз ритм нарушался, но в них — вся жизнь матери, ее переживания, и одно из них — последнее, написанное накануне того дня, как мать парализовало — расстроило Александру до слез: мать словно предчувствовала все сомнения и терзания дочери.

— «… Когда, как кошка, тихим шагом украдкой старость подойдет, мы вспоминаем нашу маму, она же больше не придет. Когда куржак покроет волос, когда устанем от забот, поговорить бы надо с мамой, но мама больше не придет…» — это было похоже на то щемящее чувство разлуки, какое навалилось на Александру после смерти матери. Павла Федоровна, уже испытавшая это чувство после смерти Ефимовны, заранее укоряла и предупреждала своих детей не повторять ее ошибок. Александрина тоска тоже вылилась в стихах: «Только мамочка не встанет, мне подарок не пришлет, даже просто ко мне в гости никогда уж не придет. Ах, вы, матери, вы, мамы, как же трудно нам без вас, ах, зачем так рано, мамы, покидаете вы нас…»

Перебирая бумаги Павлы Федоровны, читая ее воспоминания, Александра думала, что мать имела немалые способности. Она могла быть актрисой, она неплохо рисовала — мама подправляла ее детские рисунки вполне профессионально. И эти стихи… Выходит, мама могла стать и поэтессой. Но все ее способности задавили жизненные обстоятельства: нерадостная юность, преждевременная смерть отчима, который понимал ее характер и стремления лучше, чем родная мать, неудачное замужество с Копаевым, раннее, в двадцать шесть лет, вдовство, а потом жизнь, хоть и с любимым, но совсем не приспособленным к жизни, человеком. Литературе надо, пожалуй, отдавать свою душу без остатка, отдалившись полностью от семьи. Но мама, на плечах которой смолоду была большая семья, не могла полностью отдаться любимому занятию: семью надо было кормить. А детей она очень любила. Даже внуки не заняли в ее сердце место, где царили дети. Старших внуков она не нянчила, ну а младшего Антошку любила просто как маленького забавного человечка, но любила не больше дочери.