— Егорушка, — всполошилась Валентина и заторопилась, зачиркала спичками-серниками, разжигая коптилку, но спички гасли, фитилек никак не разжигался, и она в темноте бросилась к двери, на которую падал случайный лунный лучик, пробившийся в щель между задернутых небрежно шторок.

— Ктой там?.. — спросила все же для порядку, хотя сердцем чуяла: там её муж.

— Да я это, Валентинушка, я!

Валентина скинула щеколду, Егор нетерпеливо шагнул через порог и крепко обхватил жену руками, прижал к колючей шинели.

— Валентинушка, голубушка моя, женушка родимая, — шептал, целуя жену в мокрые от слез глаза. — Опять плачешь… А чего плачешь? Ведь я вернулся живой и не раненый даже.

— Живой, сейчас живой, — всхлипнула Валентина. — Жду тебя и всегда боюсь, а вдруг тебя привезут, а не сам приедешь. Уходи ты с этой проклятущей милицейской должности! Боюсь я за тебя!

Егор отстранил жену от себя:

— Опять ты за своё. Сколько раз говорено, что я — коммунист, куда меня пошлёт партия, туда и пойду. А сейчас я партии в милиции нужен.

— Да извелась ведь я совсем, — запричитала Валентина. — Изболелась за тебя. Ты неделями пропадашь где-то, ездишь, а вдруг по бабам шляшся, почем я знаю, — не выдержала и высказала Валентина свое тайное подозрение.

— Тю, сдурела баба! — расхохотался Егор, разжигая фитилек. Он снял тяжелую сырую шинель, фуражку, стянул сапоги и в одних носках пошел к умывальнику. — Чем ерунду молоть, лучше воды в рукомойник долей, мать.

Он долго плескался, фыркал. Умывшись, насухо вытерся холщовым полотенцем, и не успела Валентина отойти прочь, сграбастал её в охапку, прижал к своему большому напряженному телу.

— Разбудишь ребятишек, отпусти, — прошептала Валентина, слабея в сильных родных руках.

Но Егор понёс жену на руках к топчану, стоявшему возле печи. Он ласкал её, шептал слова ласковые, какие придумал по дороге домой.

— Егорушка, — Валентина лежала на его плече, уютно устроившись под его рукой, — а я, кажись, опять чижёлая.

Егор слушал сквозь дрему: двое суток не спал, и сейчас после давно желанной близости с женой ему хотелось только провалиться в сон и ни о чем не думать. А жена рассуждала:

— Васенька еще маленький, да и Павлушка невелика. Трудно нам будет, родненький. Как быть, Егорушка, может, пойти к баушке Нюре, что Васеньку принимала? Она поможет, срок-от небольшой…

Ермолаев сразу проснулся, даже привстал на локте, глядя свирепо на жену:

— Да ты в своем ли уме, Валентина, о чем это болтаешь? — она сразу затихла: если Егор назвал её так, значит, рассердился не на шутку. — Чтоб своё дитё губить у какой-то глупой старухи? Вздумай только! Я те тогда… — остыв, добавил укоризненно: — А ещё в церкву бегаешь, да ведь это грех — дитя своё губить!

— Дак, Егорушка, — попыталась оправдаться Валентина, — Васятке годик всего сравнялся, куды мы с другим малым денемся? Голодно…

— Ничего, мать, продержимся, — Егор ласково погладил жену по животу. — Не горюй, не одним нам голодно живется.

Трудным был двадцатый год. Очень трудным. После разорительной гражданской войны молодая республика Советов поднималась на ноги, словно оглушенный дубиной человек — с трудом, шатаясь, всю волю собрав в кулак, чтобы устоять.

Голод гулял по стране, косил людей. Народ требовалось накормить, и решение проблемы виделось в продразвёрстке — изъятии излишков продовольствия у тех, кто эти излишки имел.

Сибиряки — народ крепкий, обстоятельный, привыкший к трудностям. Эти самые трудности и выработали знаменитый сибирский характер — самостоятельность, чувство собственного достоинства, доброта, честность, непримиримость к насилию, жизненный оптимизм у сибиряков в крови. И в сочетании с широкой, непонятной всему миру, русской душой, этот характер — явление уникальное.

Всякий трудолюбивый человек в Сибири мог достичь необходимого благосостояния, и обычный сибирский крестьянин-середняк в центре России мог прослыть кулаком, а таких в Сибири оказалось немало. Бедными были только ленивые да невезучие — в любом деле необходимо и простое везение: чтобы град посевы стороной миновал, чтобы корова благополучно отелилась, конь-кормилец не пал, да чтобы парни в семье рождались… Да мало ли на свете причин, которые или помогают достичь этого благосостояния, или же лишиться его?

Крестьяне-сибиряки приняли советскую власть спокойно — они пока ничего не приобрели, однако ничего и не потеряли, хотя белые, откатываясь на Восток под натиском красных, старались принести как можно больше вреда: увозили с собой всё, что было возможно, а то, что невозможно — уничтожали.

К этому обстоятельству сибиряки тоже отнеслись спокойно: война — не мать родна, зато земля — матушка, она поможет пережить лихую годину. Ну, а если помощь государству нужна, то её можно и оказать: России от беляков досталось больше. Поэтому к продразвёрстке сибиряки отнеслись с пониманием: надо, значит, надо, не век, чай, это лихо.

Однако уже весной двадцатого года стали проявляться первые признаки недовольства: мало того, что хлеб требовалось сдать в нереальные сроки — апреле-мае, когда остается только семенное зерно, и невыполнение задания строго каралось вплоть до конфискации имущества, так волостное начальство замучило крестьян и другой повинностью — гужевой.

Март — горячая пора. В Сибири, как нигде, ценится не только погожий весенний день, но и час. Надо готовиться к полевым работам, а приходилось по спецнарядам выполнять гужевые и почтовые обязанности, причем, работа эта, как правило, не оплачивалась.

Ишимский уезд — самый богатый в губернии, потому и продразвёрстка тяжелее, и другие повинности чаще, и не случайно первые крестьянские волнения случились весной именно в Ишимском уезде. Прислушаться бы губернским представителям к тому, о чём говорят крестьяне, да призадуматься… Однако, выбравшись из грязи да попавши в князи, князем всё-таки не станешь. А тут — мандат в кармане, дающий широкие полномочия, на поясе наган, пресекающий одним своим видом все возражения, как не вскружиться голове, как не почувствовать себя властелином чужой жизни? Да ещё и плебейская тёмная зависть к более удачливому, богатому вдруг выплеснется из души: «Ты унижал меня? Так я теперь унижу тебя вдвое. Я для тебя сейчас Бог и царь!»

— Сейчас лето, ешьте траву, ройте корни и питайтесь! — заявил в Озернинской волости уполномоченный Тюменского губпродкома. Заявил беднейшим крестьянам, которые, получив землю, надеялись благополучно отсеяться, вырастить урожай. А уж с того урожая можно и государству выделить пай, и самим из нужды выбраться.

Но справедливости ради, следует сказать, что самые ретивые за издевательство и глумление над крестьянами, если поступал сигнал в губревком, строго наказывались ревтрибуналом, приговаривались порой и к расстрелу. Да ведь не всякий крестьянин имел возможность написать о самоуправстве уполномоченных губпродкома, кроме того, сибиряки — народ отзывчивый к чужой беде, а за Уралом, видимо, явная беда, если так безжалостно подчищают хлебные запасы да отправляют большими обозами в Тюмень, вот и терпели произвол.

И как ни трудно было, как ни изумлялись крестьяне тупости распоряжений губернского начальства, весенняя продразвёрстка была почти выполнена, а новый урожай сулил зимой вполне сносную жизнь, уж если не всем, то большинству, правда, иных продразвёрстка разорила вконец и загнала в кабалу к зажиточным хозяевам.

И вдруг!..

Новое задание в июле обрушилось на людей как неожиданный летний снег. Крестьяне зароптали. В Ишиме начались всплески женских бунтов — явление само по себе непредсказуемое, а если к тому же намеренно подстрекаемое, то явление еще и страшное. И то ли из-за беспечности своей, то ли из желания скрыть свои просчёты, руководство ишимского уезда отрапортовало: «Серьезного значения этому движению придавать нельзя, так как оно практически безрезультативно и особой угрозы Советской власти не создает…» А продотряды обвинили в трусости, революционной несознательности, жалости к контрреволюционным элементам. И это в то время, когда в иных селах продотрядников убивали!..