— Да чего ты спужался? — заулыбалась старуха. — С сыночком тебя, Корнилыч!

Ермолаев топтался у дверей, удивленно прислушиваясь к растущему внутри чувству: он — отец… И вроде ничего вокруг не изменилось, что родился новый человек, а все-таки интересно: он — отец!

Повитуха, захлебываясь от восторга словами, подавив в себе знахарское самолюбие, говорила Егору:

— Ну, скажу я тебе: умелец дохтур-то, ежели не он, то не выжила бы Валентина. Как он ловко дитя-то вынул! Прямо мигом. Одно слово — ученый человек, могущий!

Как ни упрашивал повитуху Егор, она не пустила его к жене. Сказала, как отрубила:

— Доктур сказал, что можно занесть и… и… Ини… Тьфу ты, язык сломаешь, пока выговоришь… Ифекцию, заразу по-нашему! Все должно быть сте…ри…лильно!

Выгнув грудь колесом, переполненный гордостью, отправился Ермолаев наверх в отделение.

— Ну, как? — хором спросили милиционеры, увидев его.

— Сын! А как же иначе? Сын! — ответил самодовольно Ермолаев, забыв, что есть у него и дочка Варя. — Только сын!

— Ну, Корнилыч, с тебя магарыч!

— Это само собой, — согласно кивнул Егор. — После службы обязательно! — и он вытащил из заветной заначки деньги, послал самого молодого милиционера за четвертью водки в ближнюю монополию-магазин.

Вернулся Ермолаев домой сильно навеселе.

— Мироновна, спит жена?

— Спит, спит, — замахала старушка на него рукой, дескать, не шуми.

— Ты, Мироновна, не говори ей, что я выпимши. Валентина этого не любит, она у меня строгая женщина. Хоть сегодня и день хороший, прямо-таки счастливый для меня день, а всё равно не говори.

Мироновна, усмехаясь, смотрела на Егорово, чуточку глуповатое от выпитого вина, лицо.

— Знаешь, Мироновна, шибко я боялся, что помрет Валентина, уж так боялся, как в партизанах никогда не боялся. А теперь всё хорошо. Всё хорошо, Мироновна, дорогуша ты моя, покажи мне сыночка, а? — он умоляюще сложил перед грудью широкие жилистые ладони. — Ну, хоть одним глазком гляну, а?

— Ну ладно. Пошли, — смилостивилась старуха. И пригрозила пальцем. — Да тихо, смотри. Скинь бахилы-то свои, наследишь-загремишь, а там — дитя, спугаешь его ишшо, — и вдруг улыбнулась. — А помнишь, говорила тебе, что будут у тебя детки? Это Бог тебя за меня да Вареньку наградил, — и Мироновна, взяв голову Ермолаева обеими ладонями, поцеловала его в лоб.

Ермолаев, пошатываясь, вошел осторожно в комнату, куда ещё утром ему был вход воспрещен. Остановился возле топчана, где спала Валентина. Под боком у неё лежал тряпичный сверток, который она даже во сне бережно прижимала к себе.

Грузно, стараясь не шуметь, опустился Ермолаев на колени. Он смотрел на жену с тихой нежностью, и Валентина вдруг от этого долгого взгляда проснулась.

— Егорушка, — потянулась к нему всем телом, — сыночка нам Бог послал.

— Женушка моя ненаглядная, родимая моя, — гладил Егор ёжик Валентининых волос, жалея, что тиф заставил остричь жену наголо, а как он любил гладить шелковистые русые косы. — Ты ни о чем не беспокойся, главное, сына береги, лежи спокойно, а я всё для тебя сделаю, — и вдруг всхлипнул. — Я так боялся, думал, не померла бы. Я так тебя беречь буду, родимая ты моя, жалеть, живи только.

— Посмотри на сына, Егорушка, — Валентина отодвинулась на край топчана, и Егор увидел маленькое красное личико. Это — сын? Такой крохотный, а чуть не убил свою мать.

— На тебя похож, — ворковала Валентина, нежно поглаживая туго спелёнутый комочек. — Капать не капать, как похож.

Егор подумал, что может быть общего у него с этим маленьким краснолицым существом? Но вслух произнес:

— Бравый парень…

Темно за окном.

Валентина покачивала зыбку и слушала, как тикают настенные часы-ходики, как сопит во сне Павлушка.

— Ай-лю-ли да люленьки, прилетели гуленьки-и. Сели гули на кровать, стали гули ворковать да про Васю толковать… а-а, а-а-а… — напевала она негромко. — Баю-баюшки-баю, живёт мужик на краю-у, он ни беден да ни богат, у него много ребят… Баю-бай… У него много ребят, все по лавочкам сидят… Баю-баюшки-баю… Все по лавочкам сидят да кашку масляну едят… А-а-а, баю-бай… Кашку масляну едят да все ложками стучат… Баю-бай… Кашка масленая, ложка кра-а-шеная, ложка гнется, нос трясётся — сердце радуется.

Сон морил Валентину, она ему сопротивлялась: Егор обещался вернуться из поездки, и она ожидала его. На сей раз муж не гонялся по губернии за бандитами, а направлен в Москву в охране какого-то большевика Червонного. Видно, важный человек этот Червонный, если отрядили с ним самых здоровых физически и верных делу милиционеров.

Сын зажевал губенками, открыл глаза. Валентина сунула ему в рот нажеванный хлеб в тряпице. Мальчишка, довольный, зачмокал соску и опять задышал неслышно и ровно. А Валентина вновь запела, толкая машинально зыбку:

— Петя-петя-петушок, золотой ты гребешок, масляна головушка, шелкова бородушка, что ты рано встаёшь, голосисто поёшь? Петя громко не кричи, мово сына не буди… А-а-а, а-а-а… У нас Вася хочет спать, его некому качать. Приди киса ночевать, приди Васеньку качать. Тебе, киса, заплачу за работу да за твою. Дам кувшин молока да постелюшка мягка… баю-бай…

Только год Васятке. Растет бойким и здоровеньким. И весь в отца: такой же горбоносый и кареглазый. Вот будет ли только у него отцовский характер? Ермолаев на вид суров, а так — добрейший человек. Но в гневе страшный.

Валентина улыбнулась, вспомнив, какого страху натерпелась, как «развоевался» однажды Егор.

Сын тогда был совсем крошечный: неделя от роду, даже имени ещё не имел: не придумали родители вовремя. Егор в постоянных разъездах да нарядах, а Валентина имела тайную думку, да боялась сказать о ней мужу, чтобы не разгневать его, дожидалась своего часа. И дождалась.

Как-то утром Егор сказал, что его посылают в Червишево с отрядом чоновцев: там банда объявилась, и будет он дома через неделю. Переоделся в чистое: всегда так делал перед дальней дорогой, такое уж у Егора было правило — вдруг зацепит ненароком шальная пуля, не в грязном же помирать. Уходя, затянул потуже ремень:

— Вот так: ремень ближе к хребту — аппетит меньше. Ну, бывай, жёнушка, здорова, — и вышел.

Валентина, чутко прислушиваясь, определила, что конный отряд выехал со двора, и тут же быстренько собралась и побежала к Мироновне, с которой давно уж договорились улучить времечко и отнести парнишку в церковь для крещения. Так что Ермолаева по возвращению ждал сюрприз: на шее у сына на тонком шнурке висел крестик, а жена звала мальчика ласково Васенькой, как нарекли в церкви.

— Это что такое, мать? — показал Егор на крестик. — Жена коммуниста, милиционера народной милиции — и крестит сына?!

Егор еле сдерживал себя.

— Милиционеры, поди-ка, тоже люди, а некрещёное дитя вроде щенка, — поджала губы Валентина, осмелившись возразить, раз муж спокоен. Но лучше бы не возражала.

— Что?! — взъярился Егор.

Ой, что потом было!.. Валентина опять улыбнулась, вспоминая, как разбушевался тогда муж, как носился по комнате и ругался самой отборной бранью. Сейчас-то Валентине забавно про то вспоминать, а тогда она кое-как спеленала сына, прижала к себе, забилась в угол и затихла. И Павлушка, прибившись к ней с другого боку, таращилась испуганно на Егора.

Егор долго вымеривал шагами комнату, матерился, а когда отвел душу, подскочил к Валентине — та даже глаза от страха закрыла, подумала: ударит — выхватил ребенка, распеленал его и снял крестик.

— Вот так, — процедил сквозь зубы и выскочил на волю.

Валентина улыбнулась: Бог с ним, с крестиком, и новый купить можно, главное — крещёный Василек, и будет охранять его ангел-хранитель.

— Баю-баюшки-баю, живет котик во саду, приди, котик, ночевать мово Васеньку качать… А-а-а, а-а-а…

Тикают на стене часы, спокойно спят ребятишки.

За окошком послышались шаги.

Валентина задула самодельный ночничок — сальный фитилек в глиняной плошке: а вдруг варнак какой? Швырнет в окно камнем, перепужает ребятишек. А шаги ближе и ближе. Во дворе, на крыльце… И лишь тогда страх отпустил Валентину, когда послышался негромкий стук в дверь, условный ермолаевский стук.