С мастером Фаиной Семеновной Молдавской группа дружила, правда Фаина как-то умудрилась выйти замуж за одесского «кавээновца» Леонида Сущенко и уехала. И тогда за четвертую группу со всей страстью своего крутого характера взялась другая Семеновна — Мария Семеновна Мариня, но ей все были потом благодарны: учила она добротно.

А вот свою «маму» — куратора Эмилию Константиновну Ресенчук — девчонки просто обожали. Однако с ней пришлось расстаться задолго до конца учебы — ее мужа перевели в Ростов-на-Дону в крупное полиграфпредприятие «Молот», и Ресенчуки уехали. Тогда стало понятно, почему она в первом семестре для своей группы была словно мать родная, а во втором — охладела: знала об отъезде и не очень напрягалась. И хотя в начале следующего учебного года была еще в городе, не зашла попрощаться с группой, поэтому девушки очень на нее обиделись.

И тогда судьба преподнесла другому экономисту — Валерию Сергеевичу Дмитриеву — неприятный подарок: его назначили куратором взбалмошной, болтливой и, пожалуй, разболтанной, однако и талантливой четвертой группы. Ох, и намаялся же бедолага Валерик со своенравными девицами, избалованных свободой, потому что они полгода были предоставлены сами себе! Одна Тина Власьева чего стоила! В ней, видимо, был немалый процент узбекской крови, получилось нечто гремучей смеси. Власьева то ехидничала, не считаясь с авторитетами, то закатывала истерику, если девчата отпускали в ее адрес шутки. Она так эффектно «подала» себя в первые дни учебы, что Эмилия Константиновна предложила избрать ее старостой группы. Но девчонки в группе быстро разобрались в ней: Власьева полностью соответствовала своей фамилии — желала только произвести эффект и властвовать, быть на вершине славы, не прилагая при том никаких усилий, и ее быстренько переизбрали вопреки мнению куратора группы. Дмитриев боялся свою группу, поэтому почти все дела переложил на плечи комсорга Дружниковой, он доверял ей и групповые собрания вести, и за дисциплиной следить, и различные мероприятия организовывать, и стипендию распределять…

Павла Федоровна и Николай Константинович после отъезда дочери на учебу затосковали. Молча сидели возле старенького приемника «Москвич», слушали передачи, но уже не спорили, как раньше, думая об одном и том же — о Шуре — однако думами своими не делились друг с другом. Что-то словно потухло в доме, затихло. Даже Ярик, которому разрешили жить в доме, а не в сарае, лежал у двери, протяжно и громко вздыхая: тоже тосковал по молодой хозяйке. Единственной радостью для всех были письма от Шуры, которые приходили часто, но все же это были письма, а не живой голос. Письма многократно читались вслух, обсуждались новости. Потом Павла Федоровна садилась писать ответ, а Николай Константинович ревниво следил, чтобы написано было все, о чем он просил. И даже Ярик тихонько поскуливал, словно тоже что-то рассказывал.

Хозяйством теперь занимался Николай Константинович. Он ходил с небольшим ведерком за водой к колонке, выносил мусор. Получив пенсию, в первую очередь шел на почту и телеграфом отправлял Шуре тридцать рублей. Он стал при ходьбе опираться на палочку: хоть и старался держаться молодцевато, но года брали свое.

Николай Константинович, спозаранку сходив за продуктами в магазин, прогуливался вместе с Яриком перед домом до прихода почтальонки. Ярик безошибочно угадывал, несет она письмо от Шуры или нет: начинал юлить всем телом, взвизгивать, и тогда Николай Константинович трусил навстречу почтальонке, забирал письмо и спешил в дом, радостно крича:

— Поля! Письмо от Шурочки! — и тут же распечатывал конверт, хотя письмо, как правило, было адресовано Павле Федоровне, пробегал глазами по крупным угловатым строчкам. Ярик внимательно следил за ним, и если Николай Константинович медлил с громким чтением вестей от его обожаемой хозяйки, начинал нетерпеливо взвизгивать: дескать, я тоже хочу послушать, о чем пишет Шура. Николай Константинович понимал нетерпение пса, но ритуал чтения нарушать не собирался, вручал письмо жене, не спеша раздевался, усаживался поудобнее за стол и командовал:

— Ну, мать, читай, что дочка пишет.

И Павла Федоровна, нацепив очки на нос, садилась за стол и начинала громко читать письмо. Ярик устраивался напротив них, слушал, навострив уши, и беспрестанно молотил хвостом по полу, выражая свою радость. Ярик же всегда сообщал и о том, что Шура приезжает. Неизвестно, как он это узнавал, но накануне приезда девушки усаживался возле дома на тротуаре и внимательно единственным глазом (какой-то негодяй выбил Ярику камнем правый глаз) смотрел в конец улицы, откуда должна была прийти Шура. Ничто не могло отвлечь его с поста до тех пор, пока Шура и впрямь не являлась. Ярик узнавал ее издалека по летучей быстрой походке и мчался навстречу с визгом и лаем, сообщая всей улице, что его любимица вновь приехала домой.

Павла Федоровна зимой редко выходила из квартиры: температурные перепады нежелательны для астмы, от которой она страдала уже несколько лет. Но как-то Николай Константинович заболел, и она отправилась в магазин сама. День выдался теплый, сумрачный от низких снеговых туч, из которых сыпался мелкий мягкий снежок, и Павла Федоровна, закутанная в шаль до самых глаз, семенила по улице, на которой прошла почти вся ее жизнь в Тавде. Магазин стоял по-прежнему в начале улицы неподалеку от дома, где несколько лет она прожила с Максимом, и, как всегда при виде его, на Павлу Федоровну нахлынули воспоминания.

В ее жизни Максим был не единственным мужчиной, но самые теплые воспоминания остались именно о нем, с ним жилось спокойно, потому что Максим во всем был надежным и практичным человеком, хотя, вернись он сейчас неожиданно из неизвестности, она бы не ушла от Смирнова, к которому привязалась всей душой. С Максимом ей было спокойно, с Николаем — интересно.

Павла Федоровна, задумавшись, услышала не сразу, что ее кто-то окликнул.

— Павла Федоровна!

Дружникова оглянулась и увидела, что ее догоняет невысокая неопрятно одетая женщина. Что-то знакомое почудилось в ее лице, однако, женщина была ей неизвестна, потому она ответила:

— Извините, кто вы?

— Павла Федоровна! — женщина обняла ее. — Да я же Рая Дружникова, помните, я училась у вас в Шабалино! Я жила у Дружниковых, у Максима Егоровича…

— Господи… Раечка, ты ли это? — ей сразу вспомнилась маленькая черноглазая девочка, смотревшая восторженно на учительницу, но в этой испитой женщине ничего не было от маленькой Раечки.

— Я, Павла Федоровна, — и глаза ее на миг стали прежними: ласковыми и восторженными.

— Откуда ты, Раечка?

— Ох, Павла Федоровна… — и женщина заплакала, вытирая глаза рукавом обтрепанного пальто.

— Ну, пойдем ко мне, расскажи, где ты, как живешь.

Павла Федоровна в магазине к обычному набору продуктов купила бутылку вина и кое-что из хорошей закуски, чтобы порадовать гостью.

Почти до утра Павла Федоровна и Рая сидели рядышком и говорили, вспоминая прошедшие годы. Павла Федоровна, словно в юность свою вернулась, туда, где начинала учительствовать, где встретила Максима. Николай Константинович после застолья деликатно принялся за чтение газет и журналов: они подписывали до десяти различных периодических изданий. А потом улегся спать, понимая, что и жене, и гостье необходимо поговорить по душам.

— Как жизнь в Шабалино, на Четырнадцатом участке? — поинтересовалась Павла Федоровна, потому что давно уж ничего не знала о семействе Дружниковых. Читала иногда в газете, что Николай Дружников, сын Григория — знатный механизатор в своем колхозе, однажды к Павле Федоровне наведался его брат Борис, переехавший в Тавду. Где-то в городе жила и Александра, жена Михаила.

Рая рассказала, что знала, и выходило, что многие, кого помнила Павла Федоровна, ушли в мир иной, опустела деревня, потому что молодежь разлетелась по городам.

— Ну а Ефросинья как? — спросила Павла.

— Да жива еще. Зловредная стала, скопидомка. Щепки на улице собирает да в дом несет. С ней живет двоюродный племянник — дом-то большой, за ним следить надо. Он женился, а семья-то, сами знаете, бедная, вот Ефросинья и взяла его к себе в дом.