А знаки внимания Вася оказывал своеобразно.

Шура как-то спешила на тренировку, летела вниз по лестнице, не видя ничего перед собой. Вдруг увидела: навстречу не спеша поднимается Василий Иванович. И он увидел Шуру, остановился. Шура хотела обогнуть преподавателя, но Вася — грудь колесом, глазами заиграл — вновь заступил ей дорогу. Шура затормозила и все-таки врезалась локтем в грудь Васе, а тот прижал ее к перилам.

— Ой, Шурочка, куда летишь? Я подумал, вдруг упадешь, дай, думаю, поддержу… — и крепко сжал своей ладонью руку Шуры, которой девушка держалась за перила. — Можно, я буду звать тебя Алекса? Красиво, по заграничному. А то Шура — очень уж просто.

Но сверху по металлическим ступеням мягко и легко спускался физрук Владимир Дмитриевич, и Вася, вздохнув, уступил девушке дорогу.

Когда же студентки видели на пляже Василия Ивановича, тут же сбегали подальше от греха: Вася имел обыкновение шутить — стаскивал девушек за ноги в воду. А это было не очень приятно, поскольку осеннее солнце пригревало достаточно, чтобы загорать, но вода в реке была уже холодной.

Словом, у Василия Ивановича голова так закружилась, что он, так и не сумев избрать кого-либо из дружной пятерки, женился на продавщице универмага, который находился рядом с техникумом. И до самого конца учебы Вася, который терпеть не мог шуток со стороны студентов, безропотно сносил зубоскальство Дружниковой и ее подруг. Шутили они беззлобно, без ехидства, поэтому, наверное, и принимал их шутки Василий Иванович, зато безжалостно обрывал других. Однажды кто-то из «самарцев» возмутился: «А что — им можно на уроках болтать, а нам нельзя?»

— Да, им можно, — твердо заявил Василий Иванович, — а вам нельзя, — и так сверкнул глазами, что все сразу поняли: что позволяется «дружной пятерке», то не позволяется другим.

Ольга Карпухина, жившая в Куйбышеве, вредноватая и нахальная девица, все-таки пробормотала: «Что позволяется кесарю, то не разрешается слесарю», — и тут же поплатилась за это: Василий Иванович вызвал ее к доске, а поскольку Ольга была к тому же ленивой, и училась плохо, тут же «вкатил» ей жирнющую двойку в журнал.

И лишь на последнем курсе стало ясно, кому больше всех благоволил Мужик. Дипломированные специалисты четвертой группы «обмывали» свои дипломы в ресторане, куда пригласили и преподавателей, и Мужик танцевал только с Раей Картушевой. Видимо, нравилась она ему нешуточно, да вот жениться на своей студентке не решился.

Зато решились двое других — экономист Валерий Сергеевич и плаврук Рудольф Давыдовыч, этих девчата звали ласково-иронически Валерик и Рудик.

Ох уж этот Рудольф Давыдович! Крепкий, стройный, лицо — красивое, тонко вырезанное, и лысина на всю макушку. Но что лысина? Не лысина главное в мужчине. Был у него другой, более существенный недостаток — он говорил медленно, занудливо. Уж на что куйбышевцы слова тянули, но Рудольф Давыдович всех перещеголял, поэтому студентки его имя тоже растягивали до невозможности: Рууудииик.

Был он неженатым, поэтому студентки также уделяли ему определенную долю внимания, однако больше хихикали и доводили своими шуточками, вероятно, до белого каления, однако он умел сдержаться. Все же однажды вышел из терпения.

Физическое воспитание, как и нравственно-патриотическое, в техникуме тоже было на высоком уровне, потому летом занимались на стадионе, а зимой в бассейне. Вот в бассейне-то все и произошло.

Рудик долго и безуспешно объяснял задание: девушки отрабатывали простое упражнение ногами, держась за кромку чаши бассейна, и при этом делали вид, что ничего не понимают, развлекались, одним словом. Раз объяснил плаврук, что следует делать, два, и, наконец, не выдержал, крикнул: «Да что вы за тупицы?» — разделся и ухнул, как был, в длинных «семейных» трусах в воду. Группа чуть не утонула. От смеха. Уж очень забавно смотрелся в тех трусах молодой мужчина, на теле которого можно было в анатомичке каждый мускул изучать. Ну, а когда он продемонстрировал необходимое упражнение и вылез из бассейна, все деликатно отвели глаза: мокрая, прилипшая к телу ткань, очень рельефно показала «достоинство» преподавателя. Впрочем, женившись на невзрачной студентке со старшего курса, Рудольф Давыдович преобразился: женские руки сделали его привлекательным, благоухающим одеколоном, всегда он ходил в свежих рубашках и чистой одежде. Так что некоторые в четвертой группе стали нешуточно заглядываться на плаврука.

Был в техникуме еще один Давыдович — Модлин. О его необыкновенной рассеянности ходили легенды. Невысокий, толстоватый, лысоватый, и чем-то похожий на комиссара Жюва из шедшего в то время французского фильма «Фантомас». Модлин был всегда неряшливо одет, пиджак осыпан мелом, на коленях брюк — пузыри. Он совсем не походил на человека с высшим образованием, поэтому, когда впервые вошел в кабинет, где его ожидала четвертая группа, никто и внимания на него не обратил. А он взял в руки мел и крупно написал на доске: МГД. Все уставились на пришельца, на странные буквы, а тот высморкался в тряпку, которой только что вытирал доску и произнес:

— МГД означает — Модлин Георгий Давыдович, это, значит, я. Здравствуйте. И вы, пожалуйста, назовите себя.

Девушки вставали, бормотали свои имена, думая, что «комиссар Жюв» не запомнит. А он запомнил. С первого раза. И никогда не путал их. С тех пор его никто не называл ни «комиссаром Жювом», ни МГД, его просто называли по имени-отчеству. Впрочем, к этому добрейшему человеку и нельзя было иначе относиться. Он никогда не ставил девчонкам отрицательные оценки, никогда не читал нотации, просто сокрушенно разводил руками, дескать, и как вы, серьезная девушка, такая взрослая, не понимаете, что учиться следует хорошо. И потому группа у него действительно не имела двоек — Модлина старались не огорчать.

Совершенно иным по характеру оказался Василий Сергеевич Васильков, преподаватель по технической механике и сопротивлению материалов.

Человек он, вероятно, был неплохой, порой открыто улыбался, и тогда вокруг его глаз собирались лучики-морщинки, но чаще всего он пребывал в унылом настроении и голос имел скрипучий, тягучий, похожий на скрежет двух ржавых железяк. Он говорил нарочито медленно, вдалбливая каждую фразу в головы студенток, то повышая, то понижая голос в конце фраз. Седые длинные волосы спадали ему на лоб, и он откидывал их длинными нервными пальцами. Во время перемен Васильков прогуливался по коридору, опираясь на тросточку, или же одиноко стоял в кабинете у окна. Его болезненный вид вызывал у девчонок жалость, однако, большинство группы не учило сопромат. Все изнывали от плохих предчувствий, когда Васильков, чуть прихрамывая, входил в кабинет, долго, молча с недовольным лицом в полной тишине перебирал на своем столе какие-то бумаги, словно настраиваясь на лекцию. А потом сказывалось плохое предчувствие: двойки сыпались на группу как горох из мешка, и потому студентки рассерженно шипели: «Не зря говорят: как сдашь сопромат — можешь замуж выходить, все остальные предметы — семечки». И все-таки Васильков по-хорошему всех удивил, когда технологи-наборщики получили дипломы: ни у кого в дипломе не было оценки ниже четверки. Старик понимал, что полученные знания вряд ли пригодятся мастерам-наборщикам на производстве, а портить выпускной балл не хотел никому, хотя добросовестно пытался вложить в ветреные головы хоть минимальные знания по сопромату.

Однако в техникуме преподавали не одни мужчины. Мужчин студентки, которые в основном находились в самом невестином возрасте, изучали, злили, строили им глазки, даже влюблялись, а вот к женщинам было всего два чувства: их либо уважали, либо боялись. Экономиста Елену Александровну боялись: умная женщина, и характер неплохой, однако ее «острый» язычок приводил всех в трепет, никогда нельзя было понять, что выскажет она в адрес студентов. «Англичанку» Людмилу Иннокентьевну уважали, брали с нее пример: ни разу за три года учебы никто не видел ее растрепанной, неаккуратно одетой. Всегда у нее ровная прическа, волосок к волоску, всегда элегантно и строго одета, на руках — маникюр.